Песня звучит громче, слова матери тверже, требовательнее. Не просто мать, а мать–родина говорила: лучше погибни от стрелы вражеской, исчезни в пучине морской, но будь храбр, не осрами землю, вскормившую тебя.
Гремит песня, в ней слышится молодецкая удаль. Сердито шумит море.
Ай, да где мы, братцы, будем день дневать,
Будем день дневать, коротати ночь3
Будем день дневать во синем море,
Коротать ночь на большой волне, на белом взводне.
Врываются новые звуки. Неожиданно зазвенело оружие, запели каленые стрелы, громко затрубил боевой рог, призывая к битве. Песня зовет, песня приказывает.
Ударили литавры: победа! Песнь, ликуя, поднимается все выше и выше, увлекая за собой всех, кто слушает ее. Победа! Враг побежден, он бежит от русских берегов.
Звучат торжественные, величественные ноты. Мореходов встречают ликующие голоса родной земли. Лодьи пришли с победой и богатым промыслом. Но встреча омрачена горечью утрат: не все вернулись домой.
Песнь обрывается. Тихо. Никто не смеет нарушить очарование, навеянное старинной песней.
— Эх, Труфан Федорович! — не выдержал Степан Котов. — Да за такую песню жизни не жаль. Ведь как крепко взяла! Бери лодейки. Коли прибыток будет — хорошо, а нет, и так обойдусь.
Хозяин и гость долго еще сидели молча.
— Не пора ли, гостюшко, в постелю? — сказал наконец Степан Котов, заметив, что купца обуяла дремота.
— Да уж прости, Степан, — отозвался Амосов, — замаялся в дороге.
Тяжело ступая, Котов провел гостя в соседнюю горницу, где на широкой скамье была приготовлена постель.
— Спокойно ли в здешних местах? — позевывая и крестя рот, спрашивал Амосов. — Свеев не слышно ли?
— Будь в надеже, Труфан Федорович, не слыхать. На поморском берегу, слух был, свей погосты да монастыри пожгли, то верно, — хрипел хозяин. — Спи себе и думы не держи. А касаемо лихого народа, — продолжал он, — работник у меня двор сторожит.
Котов подошел к окну и, едва просунувшись в него своим большим, грузным телом, крикнул:
— Митрий! Эй, Митрий!
— Здесь я! — откликнулся кто–то со двора. — Чего надоть?
— Вон он, Митрий мой, по двору бродит. Такой любому молодцу спуска не даст!.. — хвастливо заметил хозяин. — Спи, не сумлевайся.
Пожелав еще раз гостю спокойной ночи, Котов ушел на свою половину.
Амосовы дружинники расположились отдыхать где придется. Кто улегся на сеновале, кто в пустом хлеву, подостлав мягкое сено на пахнувший навозом пол. Добрая половина мо–лодцев заняла полати внизу, в большой горнице, где обычно останавливались проезжие.
Сказитель и песенник Петруха Рубец тихим, приятным голосом напевал былину о Садко. Дружинники слушали молча.
Вот Петруха остановился; ему давно хотелось растянуться на лавке и заснуть, но, по обычаю ватажников, он должен был засыпать последним, когда уж некому было слушать. Прислушавшись к мерному дыханию молодцов, он спросил:
— Все ли спите, хрещеные, сказывать ли дальше?
— Сказывай, — послышался сиплый голос из угла, — сказывай, Петруха!
И, пересиливая сон, Рубец опять запел. Прошел еще час Петруха снова остановился и повторил вопрос:
— Все ли спите, хрещеные, сказывать ли дальше?
В ответ раздалось прерывистое дыхание и храп молодцов.
В полночь старшой Савелий проснулся. Нащупав в темноте ушат с водой, он жадно напился и, поправив лежавшие накрест лучинки, чтоб черт в воду не влез, вышел во двор: ему не спалось в душной горнице.
— Ишь ведь, проклятые, забодай вас бык! — ругался, расчесывая волосатую грудь, Савелий. — Ну и блох, прости господи, развел хозяин! Откуда только напасть такая на человека?
Посмотрев на серое, бесцветное небо северной августовской ночи, на темь обступившего леса, Савелий собрался было идти досыпать на сеновал. Тут его окликнул появившийся вдруг человек с огромной дубиной в руках.
— Что, паря, не спишь, али охоты нет? — загудел детина.
— Воздуху дыхнуть вышел, душно в горнице. А ты что бродишь — в сторожах, что ли?
— Угадал, паря: хозяйское добро стерегу, своего–то не нажил, — присаживаясь на лавку, ответил великан. — Да ты садись, погуторим. Откуда сам–то?
Савелий присел нехотя и хмуро ответил:
— Новгородский… — и, внимательно глянув на нового знакомца, восхищенно добавил: — Дубина–то, забодай тебя бык!
Он попробовал поднять оружие сторожа и удивленно хмыкнул.
— Мне ее впору только ежели на плечо, а ты вместо посоха. На море тебе место — торосной карбас[52] один бы по льду поволок.
Парень ухмыльнулся:
— Быку меня не забодать. Пробовал, да не вышло. А на море я бы рад, да… — он замялся, — дело, вишь, тут одно.
— Стало быть, люба завелась, — заметив смущение парня, догадался Савелий. — Под пару себе, стало быть, нашел?
Мысль показалась Савелию такой несуразной, что он рассмеялся.
— Чего гогочешь? — досадливо оборвал великан. — Ты хозяйскую дочку Варвару видел?.. Она меня здесь и присушила. Не она бы, разве я тут хоть день лишний пробыл?
И парень, видно обидевшись, замолк.
— Забодай тебя бык! А хозяин как? Отдаст за тебя дочку–то?
— Обещал отдать, ежели добра накоплю. Варвара–то на коленях отца молила, за меня замуж хочет. Любит меня, — почти шепотом добавил великан.
— В сторожах ввек добра не накопишь. Вот ежели на море, за костью моржовой… На промысле–то чей перед — тот и господин. Там враз разбогатеешь. Такого–то любая дружина возьмет.
