— Душегубы!.. — вырвалось у Амосова. — Смотри, Степан!..
Шведы притащили несколько охапок сена по другую сторону дома. Один из них, согнувшись, возился с кресалом, высекая огонь. Ясно было, что враги решили сжечь избу вместе с ее защитниками. Спасения не было: если кто–нибудь из осажденных и решился бы выпрыгнуть в окно, его приняли бы на пики.
Амосов не думал о смерти. Ему было обидно, что замысел, ради которого он решился на это трудное путешествие, рухнул…
Когда легкий ветерок стал задувать в окна дым, раздался грозный боевой клич. Новый отряд вооруженных воинов появился на дворе и обрушился на шведов, не давая им опомниться. Это были карелы, предупрежденные сыном кузнеца.
Карельские воины ловко бились короткими, широкими мечами, разили врагов острыми пиками и калеными стрелами. Схватка продолжалась недолго: часть шведов полегла в бою, оставшихся в живых взяли в плен.
Тут же, на дворе, после боя карелы собрались на совет — решали, что делать с пленными шведами. Они расселись на бревнах, сложенных кучей у частокола, окружив своего вождя, молодого воина, одетого в посеребренную кольчужную рубаху.
— Привести Кеттунена и начальника свеев! — громко про звучал его приказ.
Перед советом со связанными позади руками появились карел–проводник и Густав Эриксон.
— Кто хочет сказать? — опять раздались громкие слова вождя.
Поднялся седой воин. Опираясь на меч, он помолчал, собираясь с мыслями. Обратясь к Эриксону, старик гневно сверкнул глазами:
— Пусть чужестранец скажет, где кузнец Асташко Тойвутов.
Швед гордо поднял голову и медленно ответил:
— Ваш грязный кузнец висит на хорошей веревке, совсем недалеко отсюда. Он пытался сбить нас с пути и получил по заслугам.
Воины молча переглянулись.
— Ты пришел с мечом на нашу землю, разорил дом кузнеца Тойвутова, убил его родителей, жену и ребенка, повесил его самого. Но это не всё. Ты напал на русских людей, не сделавших тебе ничего худого, многих убил, остальных хотел сжечь. Ты должен умереть с веревкой на шее!.. И ты, собака! — повысил голос старик, обращаясь к карелу–проводнику. — Ты предал родную землю, привел врагов, помог им убивать своих братьев! Ты хуже, чем чужеземный разбойник! Будь проклят от сегодня и до века ты и весь твой нечистый род!.. Он должен умереть, — обратился старик к совету, — такой же поганой смертью, как и свей. Других чужеземных воинов оставим на нашей земле: пусть трудом заслужат себе свободу… Я сказал. — И старик опустился на свое место.
Все воины одобрительно закивали головой. Никто не подал голоса против предложения седобородого воина.
— Кто еще хочет сказать?.. — снова обратился вождь к собравшимся. Он подождал. — Или согласны все с Минаевым?
Воины молча опустили голову.
— Пусть будет так, как хотят все! — торжественно произнес вождь и поднялся с места.
Это было сигналом. Несколько карельских воинов, схватив Густава Эриксона и Кеттунена, повели их за ворота усадьбы.
Все видели, как, идя на смерть, гордо нес свою голову высокий швед и как жалко вымаливал жизнь предатель–карел, ползая на коленях перед своими неумолимыми судьями–соотечественниками.
Приговоренных привели на высокий берег к могучей сосне, протянувшей свои ветви над рекой. Здесь у большого костра, спасаясь от ночной сырости, собрались дозорные.
Перебросившись скупыми словами, двое из конвоиров присмотрели сучья повыше и потолще, взобрались на них и стали привязывать длинные ремни с петлями на концах; они торопились поскорее покончить с неприятным делом.
Кеттунен затих. Он молчал, озираясь по сторонам, словно дикий зверь в западне. Когда воины, гревшиеся у костра, отошли, чтобы помочь товарищам, он вдруг начал медленно пятиться к огню. Костер, сложенный из толстых сухих поленьев, пылал высоким, жарким огнем, и рубаха на спине у Кеттунена сразу задымилась.
— Берегись, эй! — крикнул ему воин, сидящий на суку.
Все обернулись и посмотрели на проводника. Он стоял немного сгорбившись, его лицо ничего не выражало, кроме довольства согревшегося человека.
— Пусть погреется, — примирительно заметил другой воин, — ему сейчас все можно.
Все снова принялись за работу.
— Спасибо, карелы, за милость! — неожиданно громко сказал Кеттунен. — Доведется, однако, отблагодарю.
Никто ему не ответил. Кеттунен как будто еще больше пригнулся.
В воздухе запахло горелым мясом. Густав Эриксон, пристально взглянув в лицо своего проводника, понял, какие мучения он терпит.
Кеттунен разорвал на обгоревших руках тлевшие веревки и сделал несколько прыжков по берегу. Не раздумывая, он прыгнул в глубокую, покрытую утренним туманом реку.
Двое дозорных, выпустив по нескольку стрел из луков, прислушались: с реки доносилось мерное всплескивание быстро удалявшегося пловца…
Кеттунен сидел у большого синего озера и держал сожженные руки в холодной как лед воде. Протяжный стон вырвался из его груди; карел испуганно осмотрелся — сейчас даже собственное дыхание казалось чересчур громким.
Ему мерещилось, что высокие сосны и ели, плотной стеной окружавшие озеро, протягивали свои корявые руки–ветви, словно собираясь схватить его, А там, подальше, в черноте теней, где серебристая, ровная, как стекло, поверхность озера терялась в зарослях камыша, там будто копошилось что–то большое, страшное.