— Не верь, говорят, кривому да горбатому, — вставил Жареный. — Еще деды наши приметили. Медоварцев отмахнулся:
— Не в примете дело. Подумать надо, други, как дальше быть, как грамоту уберечь — доньскому королю доставить. Жареный и Ворон молчали.
— Пока с торга шел, все думал, как дале быть… — переждав, медленно говорил Медоварцев. — Негоже, други, нам вместе ехать. Если лихо какое случится, все трое головы сложим и дела не сделаем.
— Не так говоришь, Михаил Андреич, — заговорил Жареный. — Розно–то не в пример хуже. Сгинешь — кто жене да детям скажет, где кости отцовы гниют? А на миру и смерть
красна.
— Прав Михаил Андреич! — горячо вступился Порфирий Ворон. — Розно ехать надо — для дела надежнее.
— Други, — опять начал Медоварцев, — грамоту всем надо в памяти держать, чтобы не запнулся никто, ежели королю сказывать будет. Кто из нас живым в доньскую землю придет — за всех ответит. А всем костьми лечь проку мало.
Жареный опустил голову. Он понял, что ошибся.
— Прости, Михаил Андреич, что супротив шел. Прав ты. Ты всегда до самого корня копаешь, потому и прав. — Жареный виновато посмотрел на товарищей. — Ну, а как пути–дороги наши отсель пойдут?
Медоварцев открыл дверь и вышел в сени.
— Кабыть никого нет, — тихо сказал он, возвратясь. — Наших речей слышать никто не должен. — Он снова тяжело уселся на лавку. — На мой разум, друзья, Федору надо к Нарове[31] ехать, в устье судно заморское внаем взять, до Любека рядиться. — Михаил Андреевич посмотрел на Жареного, который все время согласно кивал головой. — А я, други, по Амов–же на карбасах до Колывани с товарами. А там с купцом немецким подряжусь до Любека плыть… Согласны, други?
— Одобряем, — сказали товарищи.
— Ну, а Порфирий горним путем из Пльскова и в доньские земли…
— Хорошо придумал, Михаил Андреич! — одобрил Федор Жареный. — Порфирий–то по–свейски да по–немецки хорошо обучен — недаром на Готском острове пять лет с отцом прожил, толмачом у него был.
— А ты согласен, Порфирий? — ласково спросил Медоварцев. — Горний путь труден. Ведомо ли тебе?
— Знаю, Михаил Андреич. Да коли в баню идти — пару не бояться. А я париться жарко люблю! — Он засмеялся, показав ровные белые зубы. — Да и бояться–то мне нечего, — сделавшись серьезным, говорил Порфирий. — Я свейским гостем[32] обряжусь, таковым из Пльскова выйду и далее весь путь до земли доньской без опаски пройду.
Медоварцев и Жареный переглянулись и опустили глаза.
— Ну что ж! — вздохнул Жареный. — Для святого дела и честью поступиться можно. Платье поганое кому охота носить, и я так бы сделал, ежели б как ты по–свейски или по–немецки разумел, — утешал он Порфирия.
Купцы молча пожали друг другу руки и расцеловались. Потом Медоварцев сказал:
— Помнить надо: окрепнет человек — крепше камня, ослабнет — слабже воды, так пословка говорит. Я про то, други, сказал, — закончил он напутственное слово, — держать себя надо крепко, тогда все хорошо будет!
Однако Медоварцев на этом не успокоился. Зная беспечный характер Жареного, он решил вместе с ним послать своего верного дружинника, толмача Аристарха. Тихонько разбудив спавшего в колымаге мужика, Медоварцев сказал ему:
— Много лет знатье наше, Аристарх. В походы вместе ходили, бились вместе, а сегодня, друже, пришло нам время расстаться. С Жареным путь твой… Всем хорош Федор, одно плохо — задним умом крепок. Вот и хочу тебя с ним послать. Верней дело будет, и мне спокойней. Посоветуй, коли что, Федору–то. Ежели учтиво, не дерзко скажешь, он всегда послушает,
Глава VIII. НА ВЕЛИКОМ МОСТУ
Неделю назад владыка прогнал двух врачей–венецианцев, бесплодно лечивших его долгое время, а сегодня по совету казначея Феодора он пригласил лекарем маленького подвижного бухарца, привезшего свои лекарства в Новгород из далеких восточных стран.
Как большую драгоценность, бухарец хранил несколько десятков корешков, похожих на фигурки маленьких человечков; на торгу он просил за них много серебра — ровно в двадцать раз больше, чем весили сами корешки.
Новгородские купцы только качали головой и пересмеивались между собой, слушая странного торговца. Рассказы бухарца о чудодейственной силе корня не помогли — ему не верили, считая обманщиком.
Однажды соборный поп Таисий, будучи навеселе, проходил мимо лавки бухарца. Увидев разложенные на чистом полотенце желтоватые, почти прозрачные корешки, так похожие на человеческие фигурки, он в испуге попятился и сказал, указывая на них пальцем:
— Поганью торгуешь, нехристь! Сущие оборотни, дьяволята, тьфу, прости господи!
Слухи об этом быстро облетели торжище, и надежда продать товар или приобрести пациентов оставила бухарца.
Но, когда он, заняв денег у земляков, собрался в обратный путь, к нему пришел софийский дьяк и позвал к владыке.
Бухарец, обнажив высохшее тело больного, долго и внимательно осматривал Евфимия. Легкие руки врача были приятны владыке.
— Спроси, Лаврентий, вылечит меня лекарь–то? — поеживаясь от прохлады, спросил у толмача владыка.
— Вылечу, если захочет бог, — обнажив необыкновенно большие зубы, ответил бухарец и, шурша шелковым цветастым халатом, низко поклонился Евфимию.