Миланио, не поднимая глаз, молча слушал.
— Итак, — продолжал Шоневальд, — ваши люди должны похитить план Ладожской крепости и передать его в руки командора шведского замка Выборг. Шведы давно зарятся на Ладогу. Я уверен, что командор поторопится захватить крепость и заодно прихлопнет там прыткого купца Амосова. Ну, а если купец успеет улизнуть, все равно ему не миновать наших рук. В другое время я обошелся бы без вашей помощи, Контарини, но сейчас иноземцу опасно путешествовать по Новгородской земле. Как видите, я совсем откровенен с вами. — Приглаживая ладонями свои волосы, Шоневальд с торжеством смотрел на собеседника: — Ваши морские братья, милейший Контарини, должны оказать мне небольшую услугу… Но это уже мелочи… Итак, дело за вами.
— Я согласен, ваше священство, — ответил Миланио, подняв голову, — если мой сын и мои родные…
— Я уверен, что теперь вы будете охранять мою жизнь от всяких случайностей, так же как вы бы охраняли жизнь своего сына… — И Шоневальд рассмеялся. — А теперь займемся делом, Контарини.
Под утро ворота Псковской башни снова открылись. По мосту проскакали один за другим четверо всадников, закутанных в черные плащи. Пригнувшись к коням, они птицами понеслись по псковской дороге.
Послы новгородских купцов к полудню следующего дня должны были приехать в Псков. В этот день Михаил Медоварцев поднял всех рано: до рассвета было далеко, а он тряс за плечо Жареного.
— Еще ворон своих птенцов купать не думает, а ты добрым людям спать не даешь! — бурчал Федор Жареный, норовя повернуться на другой бок. — Ночь ведь глухая.
— Вставай, а то на глазах мозоли наспишь, — не унимался Медоварцев, — вставай! Вишь, расходился, словно веник по полу… Вот что ты скажи: помнишь, нас вчера немецкие купцы обскакали? Так вот один из них, горбун плюгавый, долго на нас смотрел, все оборачивался, словно на всю жизнь запомнить хотел. К чему бы это?
— И я того немца горбатого приметил, — согласился, позевывая, Федор Жареный. — Да что в том! — Отогнав дремоту, он поднялся и с недовольным видом вышел во двор.
Дружинники работали быстро, и Федор Жареный едва успел умыться, а уж лошади были впряжены к походу.
Дорога шла лесом. С рассветом подъезжали к небольшой деревушке, расположенной у самого края густой березовой рощи. По обочинам дороги высокая, мокрая от росы трава стояла наклонившись, еще не проснувшаяся от ночного сна. Стала разгораться заря, в лесу запели птицы.
Но вот взорам открылся старинный город Псков — младший брат Великого Новгорода. При слиянии двух рек — Великой и Псковы — на высоком холме красовался Детинец с дорогой каждому псковитянину церковью Живоначальной троицы. У каменных стен Детинца располагался Кром — центральная часть города. А дальше раскинулись многочисленные улицы и переулки деревянных и каменных домов, церкви и монастыри. Купцы остановились на ночлег в заезжем доме Юрьевского монастыря, на правом берегу реки Великой.
Спали плохо: всю ночь стучали колеса по тесинам Смердьего моста, в городе тявкали неугомонно собаки, а под самым окном горницы петух то и дело горласто отмечал время.
Порфирий Ворон долго ворочался на лавке. Задремал он только под утро, а когда проснулся, солнышко давно смотрело во все глаза сквозь слюдяные оконца горницы.
За столом, покрытым домотканой скатертью, сидел Федор Жареный в чистой рубахе, с тщательно расчесанной бородой и завтракал, макая калач в деревянную миску с медом.
— Заспался, Порфирий, — сказал Жареный. — Вставай! Небось есть хочешь. Брюхо ведь злодей — старого добра не помнит… Калача вот пльсковского отпробуй. В Новгороде у нас такого ноне не купишь.
Порфирий Ворон быстро вскочил на ноги и подошел к глиняному рукомойнику, висевшему в углу на шнурках.
— Михаил Андреич где? — спросил он, поливая себе голову холодной водой. — Не видел, Федор?
— Видать не видел, а знаю, — степенно отвечал Жареный. — На торжище пошел, вчера еще собирался. А я б и доси спал — уж больно хорошо на сене, да случай у меня вышел… — Тут Федор хитро подмигнул Порфирию. — Сладостен сон на заре, — продолжал Федор, — потому я в сарай спать пошел. Думаю про себя: «Теперь Михаил Андреичу не скоро найти придется, коль будить поутру меня захочет». А вышло не то — опять тычет в бок спозаранку. «Оставь, говорю, Михаил Андреич, дай поспать, окаянный!» На другой бок повернулся… Куды там — не отстает, слов не понимает, все пуще ярится. Вскочил тогда я разом на ноги…
— Злой, поди, Федор, вскочил–то! — перебил Порфирий.
— И то. Впору на кулаки, в драку. Смотрю — свинья большая стоит и меня рылом в бок пихает, а вокруг поросята копошатся, да много…
— Ха–ха–ха! — рассмеялся Порфирий. — Вот так штука! Знала свинья, кого разбудить! Ха–ха–ха!..
— Хы… хы… хы!.. — залился веселым смехом и Федор. — Хы… хы… хы!.. — Он смеялся отрывисто и громко.
— Веселитесь, други? — неожиданно раздался голос Ме–доварцева. Он стоял в дверях, высокий и строгий.
Веселье в горнице разом стихло. Медоварцев, снимая опашень, внимательно смотрел на товарищей.
— Был на торгу, — сказал он, садясь на лавку. — Так тот горбун проклятый следом все ходил. Дружина говорит: и у них немец был, спрашивал, куда–де господа купцы путь держат. Не к добру это, кабы лиха какого не вышло.
