Покорение высоты - [46]

Председательствующий предложил задавать вопросы, зал сразу зашумел, забеспокоился. С первых же минут обсуждения стало ясно, что специалисты взволнованы от одной мысли, что над Москвой растопырит свои железные руки этот бездушный Голиаф. Насколько легка тканая креатура Шуховской башни на Шаболовке, настолько пугающе грозно глядела с подрамника эта стальная махина.

Приобретенная за долгие годы этика деловых отношений с коллегами трансформировалась у Никитина в привычку искать во всяком изобретении новое слово, новый шаг. Николай Васильевич неторопливо изучал конструкцию, пытаясь разобрать принципы стыковки стальных узлов, чтобы хоть как-то оправдать непривычную для башни конфигурацию. Но вместе с тем, как это ни парадоксально, ощущение вторичности проекта было неодолимо. Казалось, авторы изо всех сил старались отойти от Эйфелевой башни и так увлеклись этой задачей, что почти сумели создать Эйфелеву башню наоборот. Башня распадалась на опорные пояса, которые не облегчали, а нарочито утяжеляли ее.

Никитин знал о существовании высотных телескопических мачт, которые создавали американские конструкторы, но эти мачты требовали огромных площадей для расчалок и были бесконечно далеки от всякой эстетики. Поэтому возводились они за городской чертой подальше от человеческих глаз.

Башня Общесоюзного телецентра, проткнув небо Москвы, станет невольным организатором всей настоящей и будущей архитектуры. Когда эта мысль пришла Никитину в голову, он уже не мог не включиться в разговор, происходящий вокруг него.

— А каковы ваши соображения, Николай Васильевич? — спросил председательствующий, словно угадав его желание говорить. Голоса стихли, взоры обратились к Никитину, ведь коллеги «держали» его за упорного сторонника новых форм и новых конструктивных решений.

— Неужели вам не ясно, дорогие товарищи, что башня должна быть из бетона, монолитная, предварительно напряженная. Нашей Белокаменной взять такую конструкцию на свой ордер, — он кивнул на подрамник, — по-моему, не к лицу. Я бы предложил для Москвы пятисотметровую ажурную конструкцию из деревянных деталей, но она ведь сгорит от первого же попадания грозового разряда. Я думаю, что бетонная башня украсит Москву.

В воздухе повисло больше вопросов, чем было минутой раньше. Еще ни один здравомыслящий человек не осмеливался забросить бетон в заоблачную высоту. Даже Никитину со всем его новаторским авторитетом коллективный разум отказывался верить. Специалисты по строительству высотных сооружений знали, что первая бетонная башня Энгельгардта в Мюнхене постоянно «лечилась» от трещин, образующихся в ее теле, а ростом она едва превышала половину проектной высоты новой московской башни.

Всем не терпелось либо удивиться до изумления, либо разгромить дерзкие помыслы «возмутителя спокойствия».

— Бетонная башня в 500 метров? — усомнился председательствующий.

— Но ведь ниже она не годится!.. — был ответ.

— А вы возьметесь за проект?

Отвечая вопросами на вопросы, Никитин снова спросил:

— Подумать можно?

— Думайте, но не больше недели. Товарищи со мной согласны? Дадим Николаю Васильевичу неделю?

— Через неделю я буду очень занят. Так что либо через три дня, либо позже.

Издавна известно, что время у строителей главный погонщик, многое из того, за что они горячо берутся, им нужно бывает еще «вчера». Никитин не отторгал себя от этого рода-племени, более того, любил причислять себя к строителям и редко жаловался на них, понимая, что за ними в конце концов последнее слово: быть идее воплощенной или не быть. Срок в три дня был без возражений утвержден. Коллеги с сожалением поглядывали на Никитина, памятуя о злом правиле, что инициатива по законам высшей бюрократии всегда наказуема. Однако Николай Васильевич «привык других придерживаться правил».

Подъезжая вечером к дому, он сказал своему шоферу:

— Начинаем пятисотметровую башню для нового телецентра. Вот, брат, какие дела.

Образ цветка, повернутого лепестками вниз, завладел им с самого начала его раздумий о башне. Он пытался стереть этот образ, выгнать его из головы — слишком зыбкой была креатура цветка и никак не вязалась с бетонной плотью, в которую предстояло его облечь. Но образ возвращался, поглощая все его внимание, сковывая фантазию. И тогда конструктор стал разрабатывать этот образ, облекая его в форму всех известных ему цветов. Наконец победил образ белой лилии с крепкими лепестками и прочным стеблем.

Дома за ужином Николай Васильевич был задумчив и как будто удручен. Как ни старался он привести свои мысли в привычный стройный порядок — это никак ему не удавалось. Полюсные конструкции, с помощью которых он собирался «подвешивать купола к небу», тревожили его, как всякое незавершенное дело. А здесь еще и башня… Он чувствовал, что возложил на свои плечи небывалый груз и эту тяжесть надо было нести вместе с другими уже принятыми и узаконенными им для себя делами и планами. Башня уже жила в нем, владела им, властно отодвигала все, чем жил он прежде.

Николай Васильевич внутренне сосредоточился, собрался, примериваясь к новой, небывалой высоте. Ему чужда была боязнь сложной работы. Чем сложнее и рискованнее предстояло дело, тем собраннее и строже работала его мысль, чтобы дерзкие идеи обрели в материале надежность и долговечность.