Поколение судьбы - [2]

* * *

Я иду по откосу мира,

и бытие мое беспечно и единственно,

хотел бы вдохнуть из себя в сферы иные,

хотя они концептуальны и легки,

идеалистичны.

1982.

Первая молитва поэта

Потому что пир начинается в Лувре,

а в автобусе сенная девушка повернута задом —

на кармане эмблема сложного сооружения моста Бруклина,

взгляд растощается, отступая, просыпается матом,

сонный вид транспорта, уборная не бредит,

телевизор не спит – перед носом ублюдка коричневый сплин,

в дверь стучат, по традиции дрожь забавляет их,

звонок передергивает, в глазок врывается слащавый псих,

в карманах руки беспощадно тихи, кричи, не кричи —

брех на улице перезвонит колоколами, как велят все палачи,

мания врывается в жизнь или сонную артерию калачом,

придется горевать под чужим окном;

спишь, не спишь —

палашом

твой очерчен круг,

скалься, бойся себя и следы завали

отступлением в чистую нежить

и, чтоб никто —

не упыри,

не друзья со стены,

не подобрели к тебе,

выщелучи, черни

на силу – пусть – себя,

вой ли, рви в клочья лица черни

и не доверяйся, не улыбнись.

Степь расхитри,

полк создавая,

не забудь про великую женщину,

ждущую тебя у прилавка, незаметную, ты ее оботри и

на случай припрячь,

если проснешься в лагере меньшин.

Видишь ублюдок, я странствую в мыслях,

к чёрту весь твой рассудок,

блеф свой зарой к мертвым.

Клацают летом тяжелые двери,

падаль летает под

твердою пылью,

ветхий июль раскончается сонной неделей,

с Бруклина в воду живую карета впадает;

под моста —

жмурная глубина вокруг его быков.

Рыбки

карамелью пластаются за наживу,

зад вытаращив, рыбак тащит себя —

стон из моей груди.

1981.

Автобиографическое

«Спаситель был воды обычней».

(Д.Томас)

Макусинскому

Тела слезы защищены корою,

сонеты взроют уголь черный,

из шахты лезет крест шахтерский,

коррида из досок – заваленный забой.

На дне стакана капля забодала каплю,

от потолка, стеная, сваливались тени,

в углу, от паха до диагонали, серый веник —

сторонник пыли, медью куделька напоминает саклю.

Ты созерцаешь тень и негу мая,

редуктор с колесом сразятся под дождем,

и на крыльцо из сеней рая

слегка поддатая войдет, не я, не под зонтом.

С реки тянуло холодом и крахом,

от дома к шалашу удобная тропа,

я наступаю в одиночестве на позвонки отца,

и пистолет заплакал черепахой.

Тогда дожди висели над порогом,

обрыв с откоса падал перед домом,

калитка возле дерева погибла,

она уже потерянная гибкость.

Молдавия – небесная страна,

там смерть гуляет в шапочку одета,

атмосферическая душная волна

в слепой кишке удавчиком кастета.

Потом Тарзан базуку закатал,

пыль по Крещатику посеял

и, лазая багром, рождение мое затеял

без ложного стыда. Срок Академии настал.

Кулёк прорвался, клок соломы на полу в конюшне,

рыбак на стул упал, как с неба,

полет над серой синью Феба,

затона косность и бурлак на Сене.

Столбы хромые чугуном не лечат,

и керосин вскипает между ластами земли и сошкой,

полено лопается меж ресниц, калечит

растянуто-телескопическую кошку.

Я вспоминаю так не опосля,

но школа и Уфа стояли рядом,

застукал нас директор, кинул матом,

я убежал, ты бросила меня.

Вечерний час. Реборды нежились усталые,

передник на вагон накинул месяц вялый,

на лавке спали мы втроем, тащась

в далекую страну Московию на час.

Кавказ на сказку ждет похожий,

петелька серебром залаяла в заре,

красавец Крон пел за забором, обменяв на ножны

корову, после был задушенный в толпе.

Из Грузии бежал, оставил рот ее

скорбеть и плакать на пустом паркете,

так проблеск воли наградил жену дитём.

Горбыль и пузыри – основа для штакетин.

Сибирь – ножами «голода по золоту»,

прорезывая алфавит таблицы,

задергалась грунтом по долоту,

майор нашил не новые петлицы.

Когда бугор поднимется на гору,

когда из зеркала зальют моторы,

уродец под резцом забудет школы свору,

да в памяти, в арену клич притворный: «Торро!»

«Прощай мой дом – роддома образец».

Китайчатые простучали думы.

От кастаньетов с курицей падучая,

да в люльке ленточка земли, как крест!

1981.

* * *

Минаеву

Однотонные девы опустят в пролеты лицо Гамаюна,

засопят и к могилам букеты нарвут в корневищах волос,

забавляются, пачкают тунику с плеч безысходного грума,

сок огня, воскресая, обманом затащат на прежний погост.

Человеческий крик колыбельный по возрасту слаб для растений,

все круги раздвоились фатально и в бронзу вошли на посту

гидра-память клыками лисицы земную равнину засеет,

отторгаясь от пламени чисел, цепями удавят весну.

Ангел храма в груди белорозовым огненным куполом страсти

в перевернутый колос упрячешь назавтра разлуку мою,

одиночества ранний покой, неизменные желтые страхи

перед ладаном тонкие светят в печальном и мокром краю.

Мастихины дождя возвращают прохожим забытое кредо,

дышит сон в городах, серый странник посеет лозу в небесах,

человечиной пахнет уставшая капля посмертного бреда,

над босхующим мужем пролают с смоковниц в истлевших лесах.

Зонт в уснувшей руке оттеняет нам маски индийские Веды,

чуден облик ребенка из чрева подкожных морей праотца,

отраженный надкостными скулами каменной проданной веры,

в исторический слепок внесенный под пальцами бога Тельца.

Петушиные нас забавляют степного Урала костюмы

скифских кукол с витринного лежбища каменных дур,

в оживающих чреслах увидят заклятие русские кумы,

сквозь прорехи когтями растащат молитвы услышанный хор.