Поколение «NET» - [119]
Тем сложнее было большинству из нас в самом начале, когда мы бежали к людям с погонами, чтобы сообщить о нарушении, или когда показывали на районных участках свои журналистские удостоверения, или когда вслух читали Конституцию Российской Федерации, распечатанную специально на мамином рабочем принтере. Мы делали это, чтобы что-то доказать, чтобы указать на очевидные свои права, которые никогда в наших жизнях еще не подвергались такому откровенному нарушению на глазах у нас же самих. Ужасно сложно было нам, таким интеллигентным детям, когда ничего из вышеперечисленного для нас не действовало.
Это понимаешь не сразу, раз за разом подходя к полицейским, не желая осознавать, что придется умолять их что-то сделать: подойти к избирательной урне, принять заявление, пропустить через рамку с бутылкой воды. Мы же молодые, никто из нас ни разу не хватал за руку подозрительного вида мужика, у которого бюллетени торчат из рукава застиранной куртки, а на участке идет голосование по выбору президента. Вера в то, что именно в такой момент к нам на помощь прибегут (обязательно должны прибежать!) представители власти, охранники на участке или члены избирательной комиссии, была практически нерушимой. Такая вера впоследствии подвела многих, понадеявшихся на поддержку, гарантированную по закону и по любой человеческой логике. Они получили вбросы на своих избирательных участках в присутствии председателей, по трое суток ареста для своих друзей от полицейских и по ссадине на ребрах для самих себя, ни смотря на то, что «скорая» в полной готовности стояла от них в пяти метрах.
Такие молодые, мы стали надеяться сами на себя. Идущий на митинг раньше брал с собой только телефон. Теперь у него в рюкзаке бинты и перекись, копия паспорта и три зарядных устройства, чтобы друзьям, если что, тоже дать ими воспользоваться. Идущий на митинг больше не берет с собой хрупкую технику, потому что знает, что она может разбиться, а ущерб ему никто не возместит. Ценные вещи могут изъять без описи в полицейском участке, так что потом не докажешь, что именно этот предмет твой, и назад уже не вернешь.
Долгое время мы думали про себя: «Ну и пусть, что они ничего не делают. Мы сами сделаем все за всех, только не мешайте». Мы, такие молодые, немного повзрослели, осознав внутри себя готовность предпринимать активные действия. Мы хотели сделать это одни, за себя и за всех тех, других, которые считали, что мы занимаемся ерундой. Нам это было совершенно не жалко и очень казалось исключительно благородным.
И опять осознание пришло не сразу, а только когда ты раз за разом пятишься от наступающего на тебя ОМОНа, понимая, что придется просить кого-то что-то НЕ делать: не пихать, не заламывать руки, не забивать в зарешеченный автозак, не отбирать телефон. Мы же молодые, мы просто пришли, чтобы мирно постоять. И вера в то, что мирный протест не может стать поводом для задержания, рушится на глазах. Мы молодые, как же долго до нас доходил весь смысл того, что на самом деле происходит, когда мимо тебя уводят скрученную пенсионерку, когда в черной перчатке бойца ОМОНа появляется баллончик с газом. А ты просто туда пришел, у тебя вообще дома голодный кот и на шее пресс-карта от газеты твоего района, в котором ты уже третий месяц фотографируешь горы не вывезенного мусора и асфальт, который сходит клочьями вместе со снегом.
Как же было страшно в первое время нам, молодым, откликаться на призывы в интернете: «Все на Гостинку!», «На Чистых прудах всего 30 человек, приходите поддержать!», «На Триумфальной площади людям нужна смена, они хотят кушать и спать!». Страшно, потому что еще на подходе к месту, куда, исходя на крик, зовет весь Twitter, стоят отряды особого назначения, в амуниции и в касках, в один момент готовые схватить любого, кто подвернется под руку, потому что он теперь нарушитель общественного порядка, мешающий проходу граждан по тротуару. За их спинами, уже отгороженные от общего потока людей, собираются те самые активисты, которые свой страх не показывают. Теперь их называют «оппозиционерами», «революционерами», «хипстерами», «заразой», смотря, кто дает оценку событиям. И ты идешь вперед и боишься лишний раз посмотреть на этих ребят, ведь полицейские могут счесть это за знак солидарности.
Поэтому в начале народа было так мало. Мы приходили, видели, что на месте сбора на одного митингующего приходилось по 5–6 полицейских, и разбегались при первом же сигнале опасности. Нам было очень страшно. Это был самый страшный мирный протест из всех, что можно представить. Ты не знаешь, чего тебе ожидать. Можно просто стоять, держа в руках связку воздушных шаров, которые тебе подарили на день рождения, а через минуту ты уже в автозаке, пытаешься спросить «за что?», но из-под пластиковых шлемов отвечать никто не спешит. Кто-то уже решил все за тебя, приписал тебе образ мышления, поступки и вынес вердикт — оппозиционер.
Просто проходил мимо? А это, ведь, неважно. Сиди ночью в «обезьяннике», потом выходи голодный и помятый, возвращайся домой и рассказывай, в деталях рассказывай всем своим друзьям и родственникам о том, как это было ужасно. Слушая тебя, все эти люди, которые еще не сформировали свое мнение, не собрались ни на митинг, ни на другой митинг, против первого митинга, тоже испугаются. Раньше им было все равно, но теперь, глядя на тебя, принятие решения о вредоносности оппозиционной деятельности точно будет неизбежным.
