Поклонись, Исаак! - [7]

Внутри больше всего поразил меня сам шатер. Казалось, еще миг, и он рухнет: его качало, как дерево в бурю. Едва я вошел и разглядел перед собой опилочную дорожку, как яростный порыв ветра чуть не поднял в воздух все сооружение. Куски брезента с подветренной стороны выпучились наружу с резкими, как пушечный выстрел, хлопками, а когда давление упало, опять провалились внутрь. Канаты скрипели, влажный ветер набросился на меня посреди опилочной дорожки, и что‑то в крыше шатра непрестанно и низко гудело. Но над стихиями вздымался пронзительный голос преподобного Буди.

«Кто посмеет отвергнуть Господа? — выкрикнул он. — Нет, никто не посмеет!»

Едва я присел на заднюю скамью, как все немногочисленные присутствующие на этом собрании встали и хором возгласили: «Аминь!»

Я тоже поспешно встал и опять сел вместе с остальными.

«Кто посмеет глумиться над Царем Справедливости?» — выкрикивал он, и я разглядел низенького толстого колченогого человечка с мокрыми глазами, на котором был сюртук. И вновь он сурово ответил сам себе: «Никто не посмеет!» Негустое собрание опять встало и пропело, бесконечно растягивая: «Аминь!» «Кто же посмеет насмехаться над Господом Сил?.. Никто не посмеет!»

«А–а-а–а… минь!»

Вставание и приседание уже стало мне надоедать, когда преподобный Буди, кажется, решил приступить к проповеди. Он расхаживал взад–вперед по небольшому обтянутому муслином помосту, схватив за спиной пухлые ручки и выкрикивая рваные фразы.

«Авраам! Авраам и Исаак на горе!.. Авраам встал рано утром, оседлал осла и пошел к месту, уготованному ему Господом!»

Он замолк и окинул мрачным взглядом присутствующих, и в этот миг я впервые заметил Виллардов: миссис Виллард и Лидию. Они сидели слева во втором ряду сами по себе. Я смог разглядеть их в профиль: обе были одеты в белое, в черных шляпах, и напряженно склонились вперед. Их носы были немыслимо одинаковы.

«И взял Авраам дрова для всесожжения, и возложил на Исаака, сына своего; взял в руки огонь и нож…»

Канонада хлопков брезента прервала его, и с воздетой рукой он ждал тишины. В этот момент Лидия Виллард обернулась, и ее взгляд случайно уперся прямо в меня. У нее были черные и яростные глаза ее матери, такие же тонкие сжатые губы и та же бледность. Но меня больше всего поразило, каким маленьким было это лицо: почти кукольное, обезьянье личико, жесткое и сосредоточенное. Мне казалось, в нем не было ничего человеческого.

«И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сына своего… Братья мои и сестры во Христе», — Буди вновь сделал паузу, чтобы произвести впечатление и пристально посмотрел в лицо каждому из присутствующих, — «какой смысл несут вам эти слова? О чем говорит вам этот великий рассказ? О двух вещах… всего лишь о двух вещах!.. И первая из них, что мы должны веровать в Бога. Его воля есть наша воля. А вторая…» Вновь он сделал театральную паузу, и тогда направил трясущийся палец прямо на миссис Виллард, которая вздрогнула и напряглась на скамье. «Какова же вторая вещь? Она в том, что мы должны быть готовы принести Господу священную жертву и отдать Ему самое дорогое для нас. Мы должны отдать Ему всё, о чем бы он ни попросил… Так в чем же вопрос? Неужели Бог менее дорог нам, чем наши дети? Разве слово Его ниже нашего закона? Разве должны мы понимать Его замысел? Есть ли кто из нас… кто дерзнет сказать, что понял Его предначертания? Не было и нет такого среди нас!»

Все больше распаляя себя, он быстро зашагал взад–вперед по деревянному помосту, иногда останавливаясь на миг и ударяя кулаком по столу из сосновых досок. Я решил, что с меня хватит, и когда раздалась новая серия брезентовых выстрелов, выскользнул из шатра и укатил на машине домой. Представление показалось мне довольно жалким.

Ветер дул до вечера, иногда обрушивая жесткий шквал дождя. Раз так стемнело, что в гостиной пришлось зажечь лампы. Из окна в такие минуты едва можно было разглядеть красный навес моста, а гору Злючку целиком поглотила туча. Потом вдруг пробарабанил дождь, и мягкий сноп солнца осветил вздувшуюся реку, по которой в промокшую долину мчался мутный поток. Грунтовая дорога превратилась в сплошную хлябь.

В начале шестого зазвонил телефон, и я услышал голос капитана Фиппена.

— Это ты, Билли?

— Да.

— Привет, там у Виллардов что странное творится.

Голос его вдруг заглох.

— Что у них случилось?

— Ты меня слышишь? Я говорю тебе, там что‑то очень странное на их ферме. Ты не мог бы побыстрей подъехать сюда на форде и захватить меня?

— Ну, да. Сейчас поеду.

Тетушка Дженни отложила журнал и строго посмотрела на меня.

— Чего он хочет? — спросила она.

— Хочет, наверно, чтобы я был с ним за компанию.

— Привези его поужинать. Давно бы ему пора к нам в гости. Скажи, что у нас сдобные пышки.

— Да, тетя Дженни. Обязательно скажу.

Я схватил плащ и шапку и выбежал в амбар к машине. Дождь уже почти перестал — в тучах над головой появился большой просвет — но небо на северо–востоке всё еще было черно.

Что там, черт возьми, могло стрястись?

Долго ждать разгадки не пришлось. Капитан Фиппен в дождевике и с подзорной трубой в руке ждал меня на крыльце.