Поклажа для Инера - [31]

– Убирайся! – приказал я властно. – Спрячься!

И, проскочив еще шагов двадцать в одном рывке, упал за гребнем соседнего барханчика, пониже. Выглянул.

Так, по-прежнему лупят туда, где я был только что. Так, отличную позицию нашел – бородатый басмач, который раньше был почти не виден, прятался за конем, уложив его, теперь как на ладони. Все, отстрелялся ты, чернобородый! Я нажал курок.

Басмач прогнулся в спине, перекатился набок и, вытянувшись, затих, а второй – тоже бывалый, собака, – стремительно развернувшись на мой выстрел, выпалил, не целясь, в мою сторону и юркнул за верблюдов, которые, перепугавшись, задирали головы, крутились на месте, жались друг к другу. Басмач не стрелял. “Винтовку заряжает», – решил я и высунулся почти по пояс, отыскивая взглядом врага. И тут бахнуло. Цвенькнула пуля, папаха моя слетела, кожу над ухом обожгло. Я ткнулся лицом в песок, вжался в него, пополз назад. И опять вскочил, позабыв про боль и в плече, и о свежей ране – басмач, прокравшись за верблюдом, вскочил на коня Ахмед-майыла и… только частый затихающий топот рассыпался по низине, только заклубилась, удаляясь, пыль. Я высадил вслед оставшиеся в обойме патроны, хотя и знал – бесполезно, глупо это. Отбросил в отчаянии винтовку и, задыхаясь от бессильной ярости, тяжело опустился на песок.

И сразу же рядом оказалась Айнабат. Она отбросила назад паранджу, наклонилась ко мне, всматриваясь в рану на голове серьезными, без страха и слезливости, глазами. А потом достала из хурджуна что-то белое.

А-а, вата. Мягкими, осторожными движениями Айнабат оттерла кровь с виска, со щеки. Перебинтовала рану. Откачнулась назад, закончив перевязку, – протянула руку. Я вцепился в нее, поднялся.

Пошатываясь, побрел туда, где все еще перетаптывались, крупно вздрагивая, верблюды, где покорно поджидал хозяина конь – второй ускакал вслед за убравшимся басмачом, – где валялись убитые и откуда бежал к нам на заплетающихся ногах, спотыкаясь, Ахмед-майыл. Веревка, петля которой стянула руки старика, извивалась вслед за ним.

Он упал в нескольких шагах от меня и, загнанно дыша, отчего грудь ходила ходуном, пытался встать, но видно было – сил не осталось. Я кинулся к нему, поднял. Развязал путы, стянувшие запястья так, что пальцы Ахмед-майыла посинели. Он опять повалился на песок.

Вид у старика был страшный: кожа лица – цвета серого солончака; на лбу, на лысой макушке огромные багровые шишки; левый глаз, окруженный иссиня-черным пятном, заплыл и выглядел мокрой, слезящейся щелочкой. Но самое жуткое – широко раскрытый, жадно хватающий воздух рот, в котором не помещался распухший, покрытый белым налетом язык. Я слыхал, что язык от жажды распухает, но видеть такого не приходилось.

Мы с Айнабат подхватили Ахмед-майыла под руки, оторвали от земли; он, пытаясь удержаться, вцепился мне в левое плечо, и я чуть не взвыл от боли. Айнабат встревоженно заглянула мне в глаза; удерживая Ахмед-майыла, быстро поменялась со мной местами.

Пошатываясь, повели мы, а точнее потащили, Ахмед-майыла к нашей стоянке. Конь и верблюды потянулись за нами.

Доковыляв до места, мы уложили старика на попону. Ахмед-майыл тяжело дышал, глаза его закатились.

Айнабат смочила водой из бурдюка тряпку, вытерла ею лицо Ахмед-майыла и его страшный, покрытый белым налетом язык, распухший так, что не помещался во рту.

Я торопливо поставил на огонь тунче, и, как только вода нагрелась, Айнабат принялась старательно обмывать язык старика.

Когда опустело второе тунче, старик пришел в себя и уже смог шевелить языком, который ожил – порозовел, был уже не таким распухшим.

Я обессиленно опустился рядом с Ахмед-майылом – разламывалось простреленное плечо, от раны на голове боль толчками отдавалась в мозг, перед глазами все кружилось, таяло в красном тумане. Я куда-то плавно опускался, всплывал, снова опускался.

Очнулся от того, что ладоням и пальцам стало горячо. Посмотрел на руку. В ней – пиала с ароматным гок-чаем. А, именно то и было надо! Я сделал глоток, другой. В голове прояснилось. Посмотрел вправо – сосредоточенная Айнабат склонилась над Ахмед-майылом, смачивает тому, как я недавно, язык, губы, выжимает тряпочку в рот. Старик постанывает, кадык дергался от судорожных глотательных движений… Когда тунче опустела и Айнабат, наполнив ее, вновь поставила на огонь, Ахмед-майыл мог уже соображать. Сел, ссутулился, уставился в костерок. Пиалу со вновь заваренным чаем он мог уже держать сам. Обхватив ее ладонями, прихлебывал мелкими глоточками, жмурился от удовольствия; лицо старика оживало, и вскоре он смог говорить.

А Айнабат в это время так же сосредоточенно колдовала над моими ранами: отмочив горячей водой бинты на плече, обмыла его теплой водой, обложила рану разваренными, перемятыми в кашицу травами, снова перевязала. Принялась за рану на голове. Я, прикрыв глаза, оцепенел, лишь ежился иногда, когда волосы Айнабат щекотали кожу и когда улавливал сквозь аромат целебных припарок тонкий слабый запах женского тела, и тогда ноздри раздувались, сердце замирало, почти останавливалось. Я слегка раздвигал веки, видел светлосмуглую шею Айнабат со слегка вздувшейся пульсирующей жилкой, плавный овал щеки, полные розоватые губы чуть приоткрытого от усердия рта, белые, влажно поблескивающие зубы, и почти остановившееся сердце начинало бешено колотиться, грудь распирал восторг, хотелось петь от счастья.