Покинутые или Безумцы - [8]
Связал меня дождь. Сижу на взгорке в старых березах, с усохшей яблоней и шиповником уже вторые сутки. Всматриваюсь в сизые моросящие дали над лесом.
На старой карте здесь указан господский дом Алексеевъ.
Как коротал здесь дождливые осенние деньки г-н Алексеевъ? Была у него, наверное, библиотека. Из города выписали дочке пианино или купили скрипку, а может, и то и другое. Слушая музыку, Алексеевъ стоял у окна. Пожалуй, достал штоф из буфета, налил рюмку.
С тех пор, как я впервые увидел эти места над Васильевским ручьем, они ассоциируются у меня с деревенскими рассказами Бунина. Еще я застал здесь поля колосящейся ржи. Лет пятнадцать назад. Хотя деревня на другом берегу ручья и на краю другой глубокой долины — уже исчезла, только сады остались да кладбище в березняке. Но рожь спело, густо качалась под ветром. Вспыхивали синие звезды васильков. Над родниковой чашей, откуда и начинается сильный ручей, стоял гигантский серебристый тополь. К роднику я и вышел через ржаное поле в мареве, звоне мух, шмелей. Это была черная глубокая чаша, поросшая кленами и липами, кустами спиреи. Здесь в разных местах били три родника, сливались и текли вниз. Место очень высокое. За родником — точка, с которой можно увидеть пол-Смоленщины.
Я и смотрел на волнистые дали, напившись ледяной воды. Надо мной парил коршун…
Бунинский «Сапсан» вспоминался. Раньше я очень любил его стихи и не обращал никакого внимания на критиков. Но потом начал замечать, что в них есть какое-то напряжение, что-то принудительное. «И трава, и цветы, и колосья…» Эти «и», «и» — создают впечатление затрудненности дыхания, раскачки. По сути, стихи Бунина так и остались юношески неловкими. Другое дело — рассказы: «У поворота с большой дороги, у столба, указывающего путь на проселок, горел в темноте костер. Я ехал в тарантасе тройкой, слушал звон поддужного колокольчика, дышал свежестью степной осенней ночи. Костер горел ярко…».
Если музыка (стихотворение, картина) вызывает ассоциации, это первый сигнал маяка внутренних пространств — туда можно направиться. Если услышанное (прочитанное, увиденное) вдохновляет, этому точно можно довериться. Ну и, наконец, если услышанное заставляет думать, сопоставлять это новое знание с тем, что уже известно, это моя вещь. Три «если» как три точки опоры в азах альпинизма: делать следующий шаг на скале можно только в том случае, если есть три точки опоры и они действительно прочны.
«Слепая рука» украинского композитора Виктории Полевой, произведение для флейты и гитары, вызывает ассоциации: это ветер, дрожание безвидной земли (и другие, не столь проявленные вербально). В этой музыке есть странная нищета; та нищета, которую прославлял Франциск Ассизский; и это меня вдохновляет, как вот дорожная сума Сковороды, в которой тот носил книги, свитку и флейту. О чем эта вещь? Представляется, что это некое начало; нечто только стало быть; здесь дан момент возникновения, становления; не только глаза, но и кожа, рецепторы еще не знают мира; и он познается наощупь. Возникают проблески чистого детского сознания. Здесь вспоминается один из героев «Ста лет одиночества», который надписывал имена позабытых вещей, чтобы научиться заново жить. Кажется, то же самое происходит и в «Слепой руке».
И прерывистая мелодия не оставляет после прослушивания, сопровождает в пропастях улиц, тянется, шершавая наощупь, как нить.
Мари Бойн Персеи, норвежская певица, исполняет саамские песни йок, приправленные ритмами world music; эти ритмы, кажется, ей мешают. Но одна песня запоминается. Называется она так: Vuoi Vuoi Mu, Idjagiedas. (Можно ввести это название в поиск и услышать песню).
Сейчас в преддверии декабря эта заунывная песенка выражает наилучшим образом — всё. У нас, конечно, не север, но тоже окраина гиперборейская, солнца настоящего не будет месяца полтора, только в середине января оно засверкает, станет набирать февральскую силу. Отсюда — те же чувства лапландские: тоска, депрессия. У народов севера и сказки печальные. Например, у юкагиров: кочевал одинокий старик, увидел юрту, ладную, чистую, эге, девушка, думает, заглянул в дымовое отверстие: точно — черноволосая сидит, шьет, а старик давно не умывался, грязь с его образины посыпалась, девушка подняла голову — и оказалась старухой. Старик скатился с юрты и бросился бежать, куда глаза глядят. «Боялся, как бы старуха не погналась за ним», — замечает рассказчик. А старуха тоже испугалась, выронила свое шитье в огонь. И только ночью вышла, смотрит, никого, одни звезды. Вернулась в юрту, раздула огонь, вскипятила чаю, напилась и легла спать. Конец сказки.
Уральское издательство затеяло в конце прошлого века выпуск немецкой серии «Биографические ландшафты». В основном это биографии поэтов, писателей и философов. Книги открываются следующим подзаголовком: имярек сам свидетельствующий о себе и о своей жизни (с приложением фотодокументов и иллюстраций). Повествование на самом деле ведут все-таки авторы, но сдержанный тон и различные точки зрения на «предмет» свидетельствуют, по крайней мере, о стремлении к объективности. Кроме того, биографии дышат обильными цитатами, а некоторые снабжены приложениями со стихами, дневниками и эссе. Книги отлично оформлены, как правило, на обложке иллюстрация живописи и портрет. Держать такую книгу в руках — одно удовольствие. И листать, рассматривая фотографии, — иногда не очень высокого качества, но это придает снимкам еще большую убедительность. Тем более — читать.
