Покидая Аркадию. Книга перемен - [23]

Покидая Аркадию

Далеко заходит тот, кто не знает, куда идти…

Эрнст Юнгер-мл.

– Пуго застрелился! – кричал старик. – Борис Карлович Пуго!

Старик сидел у ворот дачного поселка Новая Аркадия на табуретке, опираясь на клюку, в пожелтевших от времени белых брюках и пиджаке, тряс щеками, покрытыми желтой щетиной, и выкрикивал: «Пуго застрелился! Борис Карлович Пуго!»

Этот старик был крупным чиновником при Сталине, занимал важный пост при Булганине, ушел на пенсию лет тридцать назад, овдовел, целыми днями бродил по аллеям, бормоча что-то себе под нос, или сидел с газетой на лавочке у Розового павильона. Вечером он пил чай на веранде, выкуривал папиросу, надевал полосатую пижаму, шерстяные носки, ложился под одеяло и замирал до утра, всеми забытый, никому не нужный.

Никто годами не слышал от него ни одного слова, и вот вдруг он узнал из газеты о самоубийстве Пуго, и это событие почему-то вывело его из сонного состояния. Старик принес к проходной табурет и стал выкрикивать одно и то же: «Пуго застрелился! Борис Карлович Пуго!»

Охранники посматривали на него с крыльца, вздыхали, несколько раз просили сменить место, чтобы не мешать людям, которые приехали попрощаться с академиком Савицким, но старик словно не слышал ничего. Он смотрел на людей из-под желтой соломенной шляпы невидящими глазами и выкрикивал: «Пуго застрелился! Борис Карлович Пуго!»

Люди огибали его, здоровались с охранниками и скрывались в аллее, которая вела к обсаженному туями и елями павильону, где был выставлен гроб с телом академика.

Борис кивнул охранникам и двинулся к аллее. Он вырос в этом поселке, охрана знала его в лицо, и он всех тут знал с детства. Знал и этого желтого старика, и всех этих стариков и старух, доживавших свои дни в комфорте и уже давно привыкших к тому, что два-три раза в месяц кого-нибудь из них выставляют на всеобщее обозрение в ритуальном зале, чтобы остальные убедились в том, что они-то еще, черт возьми, живы, и Борис все это знал, чувствовал, потому что он здесь был своим, вырос здесь, впервые влюбился и впервые подрался…

Он был переполнен радостью, понимал, что радость в такой день неуместна, но ничего не мог с собой поделать. Он радовался тому, что так молод, высок, здоров, силен и обаятелен, что дорого и со вкусом одет, что вырос в прекрасной семье, что у него любящие родители, отец-дипломат и мать – доктор филологических наук, специалист по Достоевскому, что он с отличием окончил престижный институт, свободно владеет тремя языками, получил направление на работу в Швейцарии, что он мастер спорта по теннису, что у него великолепный автомобиль, подарок родителей, и красавица-невеста, с которой он провел чудесную ночь, их первую ночь любви, что день выдался солнечным, ярким, что вот сейчас он попрощается с академиком Савицким, их родственником и соседом по Новой Аркадии, попрощается и уедет, а академика сожгут, и все эти величественные старцы, бредущие по аллее к ритуальному залу, будут думать о своих болезнях, сварливых женах, неблагодарных детях, будут думать о близкой смерти, а он, Борис Корсаков, бросится в кожаное кресло своего авто, коснется педали газа и умчится в Москву, где его ждет невеста, вкусный ужин в дорогом ресторане, французский коньяк и сигара, а ночью волшебный секс с любимой женщиной…

Борис пытался унять свою радость, чтобы она не бросалась в глаза. Он горбился, шаркал ногами, брел медленно, опустив голову, он старался думать о случайности и ничтожности человеческого бытия, вспоминая, что писали об этом Хайдеггер и Сартр, которых он читал, разумеется, в подлинниках, но думал о невесте, о ее душистой плоти, и дрожь пробирала его, и он непроизвольно распрямлялся, расправлял плечи и несколько мгновений с недоумением смотрел с высоты своего роста на эти плеши, золотые погоны и черные женские платки вокруг, устремлявшиеся к входу в ритуальный зал и исчезавшие в его полутьме, где звучала траурная музыка и пахло хвоей…

Он пригнулся, входя в зал, подался вбок, на минуту замер, отыскивая глазами вдову, которой следовало выразить соболезнования от имени семьи Корсаковых, и увидел женщину в шляпке с черной вуалью – к ней подходили люди, она кивала, а рядом с нею держался Аркадий, младший сын академика, – и Борис решительно направился туда, к этой женщине, лавируя между стариками и старухами, пристроился за дородным генералом, подошел, склонив голову, увидел узкую белую руку с тонким кольцом на безымянном пальце, выпрямился и оторопел – перед ним стояла незнакомка, а не Вера Даниловна, которая когда-то кормила его пирожками с малиной, и он чуть не спросил, где же Вера Даниловна, но сразу вспомнил, как отец со смехом рассказывал о Маргарите, молоденькой жене академика, старого черта, не пропускавшего ни одной юбки, и спохватился, собрался, чтобы сказать все то, что должен был сказать…

Аркадий кивнул ему, шепнул что-то вдове.

– Борис Андреевич, – сказала она, – муж рассказывал о вас… о вашей семье…

Она была рослой, статной, белокожей, зеленоглазой, с высокой шеей и густыми русыми волосами, собранными в узел и спрятанными под шляпкой.