Покидая Аркадию. Книга перемен - [22]

– У каждой красавицы есть дырка в заднице, – сказала Нора, вспомнив любимую поговорку Лизы Феникс. – Ты не рожал – не поймешь. Вынашиваешь что-то, вынашиваешь, а потом вдруг отходят воды, и оно появляется на свет… вот что-то вроде этого и случилось, мне кажется… а ты – не преследуй меня, Митя, не надо. Ты стал чужим не потому, что тогда отказался помочь, а просто стал чужим. Это – все.

Села в машину и уехала, не оглянувшись.

Теперь каждый вечер она возвращалась домой, к мужу.

Они не делали вид, что ничего не произошло, но о том, что произошло, старались не вспоминать вслух.

Она снова была счастлива, прижимаясь в постели к его волосатому животу, и ей было жаль его, огромного и сильного, когда он сидел перед мольбертом, опираясь на трость, и голова его дрожала. В свои шестьдесят он выглядел стариком.

Кропоткин снова стал понемногу выпивать.

Однажды Нора вытащила из кармана его шубы фляжку с коньяком.

– Ты ведь знаешь, что с тобой будет! – в отчаянии закричала она.

– Знаю, – грустно ответил он. – Вернусь на небо.

Нора решила устроить домашнюю выставку Кропоткина – он не стал возражать.

Домоправительница привезла в загородный дом десяток дюжих земляков, которые теперь стоили немногим дороже таджиков, но были сообразительнее, и они под присмотром Норы за три дня превратили захламленную мастерскую в просторный и светлый выставочный зал, развесили картины и осветительные приборы, расставили столы для фуршета, стулья и диванчики для гостей. Официантов прислала Лиза Феникс, которая тоже была приглашена на выставку.

Народу собралось много.

Кропоткин сидел в кресле с бокалом вина в окружении гостей, принимая поздравления.

– Какая драма! И какой союз! – сказал Семеновский о картине «Мать и дочь». – С какой-то особенной ясностью тут понимаешь, что гармония – далеко не всегда баланс, чаще – конфликт.

Он был без знаменитого своего шелкового кашне, скрывавшего морщинистую шею. Его сопровождала жена – кругленькая дама с тяжелыми старинными серьгами, оттягивавшими мочки. Она мило всем улыбалась, не прислушиваясь к банальностям, которые изрекал супруг.

Утром Нора получила очередное безумное письмо от Бессонова и весь вечер напряженно ждала, что он сюда заявится. Но обошлось.

Когда она перед сном помогала мужу раздеваться, он вдруг сказал:

– Гулял я как-то в больничном садике с одним старичком-германистом, и он процитировал какого-то немецкого поэта: «Alle Angst ist nur ein Anbeginn», что-то вроде «в страхе лишь начало» или «весь наш страх – это только начало». Теперь я это, кажется, понимаю…

Премьера «Генерала Аристова» – так в конце концов назвали «Агамемнона» Финогенова и Уманского – была назначена на конец февраля.

На генеральной репетиции через сцену пробежала черная кошка, вызвавшая настоящую панику среди актеров. Директор театра провел расследование, но так и не выяснил, откуда взялась эта кошка. Все считали, что это козни дьявола или прокремлевских активистов, грозивших закидать актеров помидорами.

За полчаса до начала спектакля в гримерку Норы пришел Ермилов, который когда-то играл в памятном «Макбете» кавдорского тана, а теперь исполнял роль генерала Аристова. Он принес коньяк, и они от страха эту бутылку прикончили, хотя обычно в таких случаях Нора не позволяла себе больше рюмочки.

Провожая актеров на сцену, Уманский каждого хлопал по плечу и говорил: «Да!», и этот хлопок как будто запускал в них какой-то внутренний механизм.

Ермилов был брутален, блестящ и хамоват, Нора – иронична, печальна и одинока, Жанна Бухарина – очаровательна и беспомощна, Костя Незнамов – самоуверен и великолепно пошл, Амина Кутаева в роли чеченской девушки – диковата и победительно красива…

Многие в зале повскакивали, когда Нора с пожарным топором в руках бросилась добивать раненого генерала: казалось, эта обезумевшая баба, встрепанная и разъяренная, сейчас изувечит актера.

Зал стоя аплодировал, когда Костя Незнамов покидал сцену в обнимку с Аминой Кутаевой, распевая во всю глотку:

У Ани Карениной горе —

Противен ей муж-дедуган.

А Вронский был молод, и вскоре

У них завертелся роман…

Выходя на поклон, Уманский крепко сжимал руки Норы и Ермилова и повторял одно и то же: «Да! Да! Да!..» Успех был явным и огромным.

Нора быстро переоделась и побежала в буфет, где ее ждал Кропоткин.

Увидев его издали, – он сидел на стуле у стены, широко расставив ноги и опустив подбородок на набалдашник трости, – она на мгновение остановилась, но тотчас взяла себя в руки и двинулась к нему через толпу, кивая знакомым и незнакомым людям, пошла к нему, чтобы сказать, что эта страница жизни перевернута, но когда он увидел ее, поднял голову, и их взгляды встретились, толпа вдруг задвигалась, зашумела, кто-то закричал, Бессонов, взъерошенный, красный, с распухшим лицом, оттолкнул Семеновского и выстрелил в Кропоткина раз, другой, опустил пистолет, повернулся и, увидев Нору, выстрелил, но попал в жену Семеновского, его сбили с ног, прижали к полу, а Нора упала на колени, подползла к Кропоткину, лежавшему на боку, уткнулась в его бедро, закрыла глаза, замерла…

Она молчала, когда ее оттащили от Кропоткина, усадили в кресло, поднесли стакан с водой, молчала, когда полицейские задавали ей вопросы, молчала, когда врач пытался что-то ей втолковать, оттолкнула медсестру, пытавшуюся сделать укол, молчала, когда на плечи накинули шубу, вывели узким коридором из театра и, прикрывая от репортеров руками, куртками и портфелями, усадили в машину, молчала, когда машина медленно двигалась под струями мокрого снега в субботних пробках, пробираясь к МКАД, молчала, когда ей помогли выйти из машины и подняться на крыльцо, молчала, когда Калерия Никитична усадила ее в кресло на балконе, укутала ноги пледом и вышла, прижимая комочек носового платка к губам, молчала, глядя на крупные снежинки, уже не смешанные с дождем, которые медленно падали в тишине, исчезая во тьме, молчала, глядя на верхушки елей вдали, на огромный простор, колыхавшийся и мерцающий далекими огнями, молчала молчанием рыбы, молчанием куста…