Покидая Аркадию. Книга перемен - [21]

– Это, наверное, будет смотреться, – неуверенно сказала Нора, выслушав Уманского, – но не многовато ли политики? Мы столько лет кормили зрителя Гамлетами и Нинами Заречными, что он может поперхнуться этой газетой…

– Почитай, – сказал Уманский, выкладывая на стол папку. – Этот Финогенов, мне кажется, многообещающий драматург. И твой поклонник. Хочет с тобой познакомиться. Так что у тебя будет возможность сказать ему все, что ты думаешь об этом… забавный он человек… переводит Луизу Боган, пьет кофе ведрами и знает наизусть «Россияду» Хераскова… ты знаешь, кто такой Херасков? А он знает…

– Я и про Луизу-то Боган слышу впервые…

Пьеса оказалась и впрямь интересной, энергичной, написанной хорошим языком, хотя Нора по-прежнему ежилась, натыкаясь на публицистические пассажи.

Впрочем, роль жены генерала Аристова была написана в традиционном ключе. Женщина, уставшая от мужа, который гоняется за юными теннисистками, в грош не ставя жену, женщина, мечтающая о счастье, но трезво оценивающая своего трусоватого красавца-любовника, она убивает мужа скорее от безысходности, в порыве отчаяния, а не потому, что он может узнать о ее измене. Однако ее отчаяние, казалось Норе, было недостаточно глубоко мотивированным, лишенным того личного, непосредственного, действенного начала, которое так важно в зрелищном театре.

Об этом она и сказала Финогенову, с которым вскоре встретилась в кафе на Бронной.

Драматург оказался тощим субъектом с волосами до плеч, с маленьким умным лицом и длинным носом. После каждого глотка кофе он тщательно промокал толстые губы салфеткой и при этом смущенно улыбался Норе.

– Экзистенциальная тоска, – сказал он. – Накопившееся отчаяние – мне казалось, Нора Сергеевна, этого достаточно для объяснения ее поступка…

– Для объяснения – да, – сказала Нора. – Но не для сопереживания. Зритель не думает, а смотрит. Ему тут нужно что-то личное, какая-то деталь, какой-то двигатель… ну, например, сын-гомосексуалист, которого генерал избивает на глазах матери, и ей приходится защищать свое дитя… или, например, дочь…

– Дочь?

– Например, дочь, – повторила Нора. – Девочка для матери – существо особенно близкое. А тут несчастная девочка-инвалидка, сердечная боль матери, увечное дитя, которое любят необычной любовью… может быть, она – падчерица генерала… вернувшись после долгого отсутствия домой, он вдруг обнаруживает, что его падчерица выросла в настоящую красавицу, и пытается завоевать ее, как привык завоевывать всех женщин… такие девочки очень уязвимы, им всегда не хватает любви… и когда становится ясно, что для генерала она всего-навсего игрушка, девочка кончает с собой… вот этого мать не простит ни за что, и этот мотив зритель примет безоговорочно…

Финогенов внимательно посмотрел на Нору.

– Это многое меняет, – сказал он. – Но я подумаю.

Кропоткин вернулся домой незадолго до Нового года.

Он много спал, подолгу сидел в заснеженном саду, одетый в огромную шубу, опираясь подбородком на трость, или в мастерской перед картиной, которую он называл просто – «Мать и дочь».

За ним присматривала новая домоправительница – Калерия Никитична, энергичная западенка из Львова, и медсестра Зоя, белокурая и голубоглазая, которую Кропоткин сразу окрестил Бестией.

Финогенов сдержал слово – взялся за переделку пьесы, дорабатывая ее и за столом, и в процессе репетиций. Жена генерала Аристова стала чуть умнее и циничнее, а ее дочь-инвалидка, заменившая сына-гея, – на эту роль выбрали красавицу Жанну Бухарину, веселую болтушку, – оживила атмосферу спектакля. По совету психологов, занимающихся реабилитацией детей-инвалидов, Финогенов наделил девочку искривлением позвоночника в сиггитальной плоскости. Уманский считал, что этот образ получился «слишком ярким», и боялся, как бы генерал Аристов и его жена не оказались в тени.

Драматург вошел во вкус – он углубил характер красавицы чеченки, а шофера-гопника сделал старше и наградил любовью к жестоким романсам, которые дебютант Костя Незнамов исполнял с великолепным чувством стиля.

Спектакль постепенно «обрастал мясом», задышал, задвигался, персонажи стали избавляться от резонерства, появился азарт, появилось предчувствие удачи.

Однажды Финогенов после репетиции подошел к Норе и попросил автограф – в руках у него была книга Бессонова.

– После этой книги захотелось пьесу о вас написать, – сказал Финогенов. – Материал такой яркий, богатый…

– Только не называйте ее «Нора Крамер», – сказала она. – А то зрители решат, что речь идет о какой-нибудь раскаявшейся эсэсовке… или о ее овчарке… Кстати, где вы взяли книгу? Она ж давно распродана.

– Автор подарил.

Бессонов напоминал о себе чуть не каждый день. Звонил, слал письма по электронной почте, несколько раз встречал у служебного входа театра после репетиций.

Нора была поражена, когда он подбежал к ней, схватил за руку: Бессонов был каким-то растерзанным, опухшим, растерянным, и водкой от него пахло не так приятно, как раньше, а глаза были мутные, воспаленные.

– Нора, я не ожидал, что так все выйдет, – сказал он. – Кажется, я влюбился в тебя по-настоящему, до помрачения ума. Зря я тогда отказался тебе помогать… но ведь я оказался прав! Вышло-то по-моему! Ты передумала, приняла его – после всего, что произошло… что случилось… Я-то думал, что знаю тебя, а оказалось, что ты темнее, чем я предполагал…