Пока живы — надо встречаться - [23]

Предстояло действовать самостоятельно.

…И вот теперь, все, что на протяжении целого года было средоточием его ума и воли, оказалось под угрозой провала. Нет, он и мысли не допускал, что кто-то донес, в своих он был уверен, но знал, что страх способен смять человека, превратить в животное, если не противопоставить ему волю.

7

Больные с недоумением и тревогой смотрели в окна и строили догадки, зачем это немцы пригнали землекопов, уж не братскую ли могилу готовят?

— Дополнительные укрепления! — усмехнулся худой с нервным лицом мужчина.

— Тут слусок просол, подкоп исют, — засюсюкал его сосед, воровато поглядывая по сторонам. — Немец за такие стуки по головке не погладит.

Стриженный наголо немолодой человек с впалыми щеками — Николай Иванович Липскарев — переставил костыли, пристально посмотрел на сюсюкающего.

— А ты что, не потерял еще надежды? — И в голосе и в глазах было такое безмерное презрение, что тот, не выдержав взгляда, поспешно отошел.

Среди больных и раненых у окна находился и Лузгин. Вскоре после того, как он поделился с одним больным мужиком из Лутохи своими мыслями по поводу поражения наших войск, его вызвали в лагерную канцелярию, где офицер с молниями в петлице вежливо предложил сесть и, заглядывая ему в лицо своими пронзительными глазами, сказал, что им известно о его лояльности к немецкому порядку, о том, что он восхищен передовой немецкой техникой. Лузгин, понятное дело, не стал отказываться и по-собачьи преданно слушал офицера.

— К сожалению, не все разделяют ваши убеждения, — говорил тот по-русски. Потом он сказал, что его, Лузгина, с определенной целью отправят на работу во второй блок. Там он должен зорко следить за поведением санитаров и врачей.

Лузгин подумал, что грех не воспользоваться таким предложением, ведь в его положении отказаться значит попасть на работу в Германию или умереть с голоду. И он согласился, не раздумывая о последствиях. Во всяком случае, надеялся, что как-нибудь вывернется из этой истории.

Его, голодного, до отвала накормили приготовленной для лагерной охраны едой, и он вместе с сытостью обрел былую уверенность в себе и надежду на лучшее.

В тот же день его с острыми резями в животе незамедлительно отправили во второй блок. Там он с брезгливостью выпил из кружки розоватую жидкость и, мучаясь животом, слушал, что говорил ему сосед по нарам.

— Этого лекарства мало в лагере, — говорил тот. — Марганцовка называется. Раствор ежедневно пей раза два в день по полстакана. Утром пей и на ночь… А кушать только поджаренный сухарь и ничего не есть из жидкой баланды. Подержишь голодовку пару дней, и пройдет. Этот способ помогает. Но те, кто не выполняет режима и пьет сырую воду или баланду ест, заболевают еще сильнее кровавым поносом. Лопухин, говорят, раздобыл где-то полфунта марганца и запретил пить сырую воду… Так-то, ми-илый.

Баланду Лузгин отдал соседу, рассказал, как в районе Миллерова их окончательно разбили, как он попал в окружение, как, переходя вброд одну речушку, повредил левую ступню, напоролся на что-то острое, и попал в плен.

Все это было правдой, как и то, что, когда рана на ноге зарубцевалась, его перевели в рабочий лагерь, где вместо санитаров хозяйничали полицаи, а пленных под конвоем гоняли рыть траншеи для умерших. Траншеи были длинные, метров двести, и глубокие, с расчетом на двенадцать рядов умерших, и шириной аккурат на двоих. При скудном питании много ли наработаешь? Несколько раз сходил на рытье траншей, а потом и самого отвезут на повозке.

Лузгин пил противный розовый раствор, раза два выменивал свои порции баланды на тощий сухарь и напряженно думал, как ему теперь быть дальше. Но уже через неделю лечащий врач Хажиев пришел откуда-то с пачкой газет, велел санитару раздать в палате, а ему, Лузгину, — следовать за ним. В коридоре они повстречались с Лопухиным. Хажиев, подкручивая черные усы и скосив глаза на Лузгина, сказал, что он рекомендует этого парня как своего земляка. Лопухин холодно взглянул на Лузгина, но не стал возражать против того, чтобы тот остался в блоке дезинфектором.

Оказавшись в обслуживающем персонале, Лузгин присматривался и прислушивался к врачам и санитарам, заводил знакомства. И чем пристальнее приглядывался к обстановке в блоке, тем больше убеждался, что здесь много непонятного и загадочного. Официально везде и всюду поддерживался порядок, который очень ценили немцы: чистота, кипяченая вода, дежурный персонал в палатах и перевязочных кабинетах. И даже когда заявлялась комиссия по отбору выздоравливающих на работы в Германию, начмед блока Лопухин как будто бы изъявлял готовность оказать всяческое содействие в подборе достойных людей. И вся эта процедура обставлялась довольно торжественно. Но в числе отобранных оказывались и те, кто ранее изъявлял желание записаться в «роашники», но кого врачи забраковали по состоянию здоровья, а вот для работы в Германии они считались пригодными. И вертлявый перебежчик Никишка, бывший ресторанный барабанщик, с кем Лузгин соседствовал на нарах, тоже попал в этот список. Всех отобранных выстроили во дворе и проводили с речами и напутствиями. Но Лузгин-то видел, что это хорошо разыгранный спектакль, потому что многие крепкие мастеровые люди притворялись хворыми. Тот же беспалый Гришка-шахтер, бывало, во время проверки и отбора на работы пластом лежал на нарах, укрывшись шинелью. Однажды немец-врач, что-то заподозрив, приказал сдернуть с него шинель и, преодолев брезгливость, наклонившись, ткнул его в живот, под солнечное сплетение. Гришка страдальчески скорчился от боли, чтобы все видели, как он болен. А как только шумиха и беготня с отбором и отправкой затихала, он слезал с нар и, прихрамывая, куда-то удалялся… А теперь он работает ординарцем у начмеда Лопухина, живет в отдельной комнате вместе с санитарами. Что это? Случайное совпадение? Или продуманная тактика…