Пока живы — надо встречаться - [24]
…Стоя у окна, Лузгин внимательно наблюдал за происходящим, но слово «подкоп», услышанное им в эту минуту, взбудоражило его. Вдруг вспомнилось, как однажды ночью проснулся он, страдая от нестерпимого зуда, и увидел, как Петро Москаленко, спавший неподалеку от него, вдруг пошел к выходу. Час прошел — а его нет, два, а Петро не возвращался. «Куда это он намылился?» — подумал Лузгин и, неслышной поступью подкравшись к двери, толкнул ее, но дверь не растворилась, будто кто придерживал ее с другой стороны. Он поднажал плечом сильнее, и тогда за дверью кто-то прошипел зловеще: «Чего шаблаешь по ночам?» «Приспичило», — натужно произнес Лузгин, припав ухом к дверной филенке. «Жми в другое крыло! А тут уборка».
И в самом деле за дверью слышалось шарканье и какой-то шорох.
Не стал он тогда ломиться в дверь, но до самого утра его мучили сомнения. Вернулся Москаленко лишь к рассвету и, прежде чем лечь, долго сидел, прислонившись плечом к стойке. А утром ни Кузенко, ни этажный старшина Харитон не трогали его, хотя ему, как «ходячему», в тот раз полагалось бы стоять во время поверки в строю. И баланды в котелке у Петра в тот раз было побольше, чем у него. Подсел Лузгин тогда узнать, куда это он ночью уходил, но тот даже не взглянул на него, будто вопрос этот касался кого-то другого. На шершавом лице Петра не было заметно тревоги, лишь губы брезгливо искривились, когда вынул изо рта конский волос, попавшийся в баланде.
«Вот гады, что делают! — выругался он и взглянул на Лузгина, словно впервые увидел. — Котелок бы тому на голову…»
Вскоре Лузгин забыл про этот случай, однако теперь, видя, как рабочие роют землю, память всколыхнула многие удивительные подробности. Ему вдруг захотелось с кем-то поделиться своей наблюдательностью, но с кем? Взглянув на серое, напряженное лицо Липскарева, поежился. Он почему-то побаивался этого резковатого, со скрипучим голосом «костыльника». Такие люди, по мнению Лузгина, всегда руководят — спрашивают, требуют, судят, подчиняют. За ними чувствовалась какая-то сила. Вот и сейчас в глазах Липскарева было такое, что Лузгин не решился на разговор с ним и отошел, не видя ничего, не замечая ни встречных, ни стоявших у дверей. В коридоре кто-то уступил ему дорогу, кто-то открыл дверь на лестницу. И вдруг Лузгин ощутил в себе какое-то беспокойство. Оглянулся — ему показалось, будто кто-то тихонько позвал, — и вышел на лестничную площадку. Но там — никого. Спустился к дверям, и тут из-под лестницы неожиданно кто-то накинул на его голову мешок.
Проходя по палатам, Лопухин не мог не заметить, как резко изменилось настроение у отдельных участников подкопа. Он понимал, что с ними творится, чувствовал, что в такой ситуации ему самому надо что-то предпринять, и как можно быстрее. Но что?
Лопухин подошел к Василию Щеглову, стоящему у окна, и дотронулся до его руки. Но тот не обратил на него ни малейшего внимания: полная безучастность к окружающему, отсутствие всякой реакции, оцепенел, замер, кажется, что даже не дышит, взгляд устремлен за проволоку.
«Надо вывести людей из шокового состояния», — подумал Лопухин, отвел Щеглова от окна, негромко сказал:
— Веди себя так, будто ничего не знаешь.
— Да, да, да, — кивал Щеглов, натужно улыбаясь.
— Прежде всего, очень важно всем сохранить самообладание, — убежденно продолжал Лопухин.
Говорил он это с улыбкой, будто разговор шел о чем-то несерьезном. Поглядывая по сторонам, он видел, как один из «шахтеров» со страхом следил за старшим полицаем Копейкиным, который высматривал кого-то на нарах. Другой «шахтер», набычившись, разглядывал свои пальцы, выковыривая из-под ногтей глину. А третий, сидя на топчане, то расстегивал обгорелый ворот гимнастерки, то застегивал.
— Ради бога, избавьте. Больше не могу, — пролепетал он трясущимися губами, едва Лопухин взял его за холодеющую кисть руки. Пульс то падал, то учащался…
— Спокойствие… Возьмите себя в руки. Вы ничего не знаете, — продолжал улыбаться Лопухин, стараясь казаться хотя бы внешне спокойным. Знал, что не только он, но и все товарищи, доверившиеся ему, находятся в опасности.
«Хватит ли выдержки, чтобы не сорваться, не выдать?» — спрашивал он себя, сознавая, что степень опасности сейчас очень увеличилась.
В перевязочной горбился над раненым Иван Беда. С бородой он был похож на профессора. Лопухин затворил дверь, подошел и, глядя на руку, на которой Беда делал насечку на ткани, подумал: «Как-то не подходит к Ивану его фамилия. Этот человек, если выражаться высоким «штилем», — творец добра, а не беды. Вот спасает руку от гангрены. Спасает!..» Не любил он врачей, которые спешили с ампутацией.
Подойдя к шкафчику, Лопухин зачем-то взял бутылку с риванолом, взболтнул лимонного цвета жидкость, посмотрел на свет и, поставив на место, подошел к окну. Фельдшер Васик стал хвастливо рассказывать, как ему удалось эффектно удалить осколок:
— Я, понимаете, сжал складку с осколком и сделал надрез… Осколок и выскочил.
Но Лопухин смотрел как бы сквозь него. «Надо точно, безошибочно определить месторасположение забоя», — думал он.
Дождавшись наконец, когда Беда отпустил раненого и вымыл руки, Роман кивком головы позвал его следовать за собой.
Русско-японская война 1904–1905 гг. явилась одним из крупнейших событий всемирной истории — первым жестоким вооруженным столкновением двух держав с участием массовых армий и применением разнообразной сухопутной и морской боевой техники и оружия. Она явилась, по существу, предвестницей двух мировых войн первой половины XX в.: воевали две страны, но в политических и экономических итогах войны были заинтересованы ведущие государства Запада — Великобритания, Германия, США, Франция. Этот геополитический аспект, а также выявленные закономерности влияния новой материальной базы вооруженной борьбы на развитие стратегических и оперативных форм, методов и способов боевых действий по-прежнему обусловливают актуальность исторического исследования Русско-японской войны. На основе исторических документов и материалов авторы раскрывают причины обострения международных противоречий в Дальневосточном регионе на рубеже XIX–XX вв.
Наше Отечество пережило четыре Отечественные войны: 1612 г., 1812 г., 1914 г. (так называлась Первая мировая война 1914–1918 гг.) и Великую Отечественную войну 1941–1945 гг.Предлагаемый читателю исторический труд посвящен событиям 1612 года, 400-летие которых отмечается в 2012 году. С 2005 г. в память об этих событиях, сплотивших народ, 4 ноября отмечается как всенародный праздник — День единения России.В книге раскрываются военные аспекты национально-освободительной борьбы нашего народа против польской и шведской интервенции начала XVII в.
Научно-популярный очерк об основных этапах освоения Сибири и Дальнего Востока.Большое внимание в очерке уделено освещению походов Ивана Москвитина, Василия Пояркова, Семена Дежнева, Ерофея Хабарова, Витуса Беринга, Геннадия Невельского и других русских землепроходцев и моряков.Институт военной истории министерства обороны СССР.Рассчитан на широкий круг читателей.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.
Автобиография выдающегося немецкого философа Соломона Маймона (1753–1800) является поистине уникальным сочинением, которому, по общему мнению исследователей, нет равных в европейской мемуарной литературе второй половины XVIII в. Проделав самостоятельный путь из польского местечка до Берлина, от подающего великие надежды молодого талмудиста до философа, сподвижника Иоганна Фихте и Иммануила Канта, Маймон оставил, помимо большого философского наследия, удивительные воспоминания, которые не только стали важнейшим документом в изучении быта и нравов Польши и евреев Восточной Европы, но и являются без преувеличения гимном Просвещению и силе человеческого духа.Данной «Автобиографией» открывается книжная серия «Наследие Соломона Маймона», цель которой — ознакомление русскоязычных читателей с его творчеством.
Работа Вальтера Грундмана по-новому освещает личность Иисуса в связи с той религиозно-исторической обстановкой, в которой он действовал. Герхарт Эллерт в своей увлекательной книге, посвященной Пророку Аллаха Мухаммеду, позволяет читателю пережить судьбу этой великой личности, кардинально изменившей своим учением, исламом, Ближний и Средний Восток. Предназначена для широкого круга читателей.
Фамилия Чемберлен известна у нас почти всем благодаря популярному в 1920-е годы флешмобу «Наш ответ Чемберлену!», ставшему поговоркой (кому и за что требовался ответ, читатель узнает по ходу повествования). В книге речь идет о младшем из знаменитой династии Чемберленов — Невилле (1869–1940), которому удалось взойти на вершину власти Британской империи — стать премьер-министром. Именно этот Чемберлен, получивший прозвище «Джентльмен с зонтиком», трижды летал к Гитлеру в сентябре 1938 года и по сути убедил его подписать Мюнхенское соглашение, полагая при этом, что гарантирует «мир для нашего поколения».
Константин Петрович Победоносцев — один из самых влиятельных чиновников в российской истории. Наставник двух царей и автор многих высочайших манифестов четверть века определял церковную политику и преследовал инаковерие, авторитетно высказывался о методах воспитания и способах ведения войны, давал рекомендации по поддержанию курса рубля и композиции художественных произведений. Занимая высокие посты, он ненавидел бюрократическую систему. Победоносцев имел мрачную репутацию душителя свободы, при этом к нему шел поток обращений не только единомышленников, но и оппонентов, убежденных в его бескорыстности и беспристрастии.
Мемуары известного ученого, преподавателя Ленинградского университета, профессора, доктора химических наук Татьяны Алексеевны Фаворской (1890–1986) — живая летопись замечательной русской семьи, в которой отразились разные эпохи российской истории с конца XIX до середины XX века. Судьба семейства Фаворских неразрывно связана с историей Санкт-Петербургского университета. Центральной фигурой повествования является отец Т. А. Фаворской — знаменитый химик, академик, профессор Петербургского (Петроградского, Ленинградского) университета Алексей Евграфович Фаворский (1860–1945), вошедший в пантеон выдающихся русских ученых-химиков.