Пока ты молод - [15]

— Да ты, Сережа, как я вижу, молодчина, не разлюбил еще нашу степь. — И, помолчав, продолжал: — Вот разве что призабыл малость: дождик-то без малого на месяц опоздал.

— Но, дядя Гриша, признайтесь: ведь здорово все это? — как бы не расслышав его последних слов, выпалил Сергей и встряхнул мокрой головой.

— Мужик здоров с хлебом, а не с небом, — ответил дядя Гриша и оглянулся на оставшуюся уже за спиной у них степь. — Ишь ты, как сытый любовник: хочу — приду, хочу — не приду. Ты посмотри, что он вытворяет на ниве.

Сергей тоже оглянулся, с минуту всматривался в дальние массивы пшеницы, но так и не понял, что же там такое особенное вытворяет шумный ливень.

— Чаще приезжай, тогда поймешь, — поймав его недоумевающий взгляд, посоветовал дядя Гриша. — Кому-кому, а тебе понимать надо, притом побольше моего: ты же что-то пишешь… Дал бы хоть почитать когда-нибудь свои сочинения. Интересно ведь: наш ты, копповский.

— Дядя Гриша, а вы, мне кажется, знаете, но не очень любите степь.

Тот резко всем корпусом повернулся к нему, подался вперед.

— Это я-то?!. И не стыдно тебе, Федорович?

— Не обижайтесь… Я же не говорю, что вы совсем не любите: не очень. — Сергей распахнул плащ и, подмигнув вознице, попросил подвинуться к нему еще ближе.

Дядя Гриша отпрянул от него, вытер рукавом поношенного, вылинявшего пиджака мокрое лицо.

— Ну?! Что ты там выдумал?

— А вот что. Сейчас только вы сказали: «Наш ты, копповский», — в его голосе послышалась искренняя обида. — Громоклей, Тополиные бугры, Солдатская балка, Большие сеятели и вдруг — «копповский». Был когда-то здесь какой-то прусский помещик-самодур, грабил крестьян, пил редкие вина, говорил за обедом с приезжими друзьями о гуманизме, а после их отъезда насиловал крестьянских девушек. Его давно нет на этой земле, а память о нем сохранили. А зачем, спрашивается?

— Вон ты о чем. А я грешным делом подумал…

— Что подумали? Впрочем, неважно… Вы, насколько я помню, — бессменный депутат районного Совета?

— И даже член исполкома.

— Тем обидней, что не думали об этом.

— Думал, думал, Федорович. И опять же повторяю: мужик здоров с хлебом, а не с небом. Конечно, много у нас осталось темных имен. Таких, как Копп. Меня, может быть, сильнее жалит такое имя, чем тебя: ты-то его не помнишь. Я помню. Хоть мне тогда и годов было не больше четырнадцати. Глаза у него такие бурые, сухие. И врагу своему не пожелал бы попадаться на них. А попался — так и знай: не избежать тебе какого-нибудь издевательства. То на одной ноге заставит плясать. То прикажет снять рубашку, штаны. И надеть снова. Только поменять: рубашку на место штанов, штаны на место рубашки. И все это у него от скуки. Или вот племянничек к нему приезжал… Их двое у него было, племянничков. Младший еще ничего: тихий, уважительный. А старший, тот, что называется, клоун. Его не упрекнешь в бедности ума, как дядюшку. Фамилия у него другая, но когда подумаешь о Копповке — не хочешь, а припомнишь и племянничка Коппа. Говорят, он побывал у нас во время оккупации. Жаль, встретиться не привелось. Охотился, стерва, на… мальчонков.

Сергей содрогнулся от этих воспоминаний и нахмурился.

Дядя Гриша потянулся за кнутом и хлестнул им Буяна, который с трудом катил теперь тележку по разбухшей дорожной глине. Подъехав к селу, они свернули на еле обозначенную старую тропу, ведущую через заброшенный огород на бригадный двор.

Их встретил пожилой конюх, изучающе посмотрел на Сергея (тот его не знал) и помог дяде Грише снять с мерина всю сбрую, увести Буяна в конюшню. Отряхнув прилипшие к одежде клочки мокрого сена, дядя Гриша с Сергеем тоже вошли в конюшню.

— Да-а, — протянул дядя Гриша, очевидно думая о том, когда же им с Сергеем удастся окончить начатый в дороге разговор. Он медленно и сосредоточенно свернул махорочную цигарку.

Сергей, торопливо пошарив по карманам, нашел недавно распечатанную пачку «Беломора» с маркой московской «Явы».

— Отведайте, дядя Гриша. Мои любимые.

Бригадир — Сергей понял это из обрывков разговора дяди Гриши с конюхом — взял папиросу, заложил самокрутку за правое ухо. Несколько раз затянувшись, он неожиданно для Сергея проговорил:

— Дорого это.

— Что? — смущенно спросил Сергей («не о папиросах ли он?»).

— Переименования. Одни вывески на магазинах и прочих учреждениях стоят небось по двести-триста рублей каждая. Правда, у нас сейчас это модно. Исполкомы наши порой ни взять ни дать наперегонки бегут: кто больше сел и поселков переименует. Я понимаю, когда делается это по государственному, политическому соображению. А то зарядили: Черногоровку меняют на Белогоровку, Белогоровку — на Черногоровку. И все это в копеечку обходится, да еще в какую копеечку. На первый взгляд это кажется не так-то уж и страшно — мелочи. Но таких вот мелочей, с позволения сказать, у нас иногда столько набирается, что получается ни больше, ни меньше, как нарушение всяких законов экономии. — С минуту помолчав, он сделал несколько глубоких затяжек, бросил окурок в серо-коричневый ручей, огибающий небольшую кучу конского навоза. — Наши тоже собирались писать письмо в область об этом самом прусском имени. Оно-то, конечно, и мне надоело. Пусть я и не очень грамотный, но кое в чем разбираюсь. Потому и настоял на обратном… Да, к слову, какой дорогой ты ехал из Москвы?