Пока еще ярок свет… О моей жизни и утраченной родине - [7]

Очень скоро я поняла, что от посторонних скрывают развод мамы, что развод был вещью предосудительной и моя фамилия Аносова, отличающаяся от фамилии моих родителей, говорит обо мне как о дочери разведенной женщины. Я также знала, что никто в семье не любил моего отца, его имя было окружено своего рода презрением, и пришла к выводу, что меня тоже презирают. Но почему я думала, что стыд причитается только мне, а не маме и Ксении? Теперь я не понимаю этого, но тогда приняла его как неизбежность. Тем не менее что-то меня оскорбило, задело.

Когда мой отец Ефим Аносов приезжал в Петроград повидаться с нами, он останавливался у своих сестер, Ольги и Маргариты, и требовал, чтобы нас приводили туда. Гувернантка отводила нас к нему и уходила, чтобы затем вернуться за нами. Мне рассказывали, что мама была в эти моменты в настоящей панике. Мы были еще маленькими, когда отец отказался от опеки над нами. Она боялась, чтобы он не привязался к своим подросшим дочерям и не отнял бы их.

На протяжении всех наших визитов бабушка стояла на углу улицы, чтобы предотвратить это возможное похищение. Если бы отец посмотрел в окно, думается, он не узнал бы ее, так как по этому случаю она надевала на голову толстый шерстяной платок. Однажды она простудилась, простояв несколько часов под сильным снегопадом.

Эти визиты оставили во мне лишь незначительные воспоминания, такие, как платье из шуршащей шотландской тафты, которое носила одна из моих теток, и огромный кусок торта, который мне дали на полдник: я не осмелилась сказать, что не голодна, и с ужасом думала, смогу ли с ним справиться. Я также помню высокого молодого человека, который там был. Я не осознавала, что это мой отец. Дома, когда разговаривали о нем, говорили просто: Аносов.

Мне было шесть или семь лет, когда отец написал, что приедет повидать нас к нам домой. Нам сказали, что Аносов нанесет визит, и одели в праздничные платья.

Я не думала ни о чем особенном, но чувствовала, что взрослые встревожены и озабочены. Когда нам велели пройти в гостиную, мы вошли и, как обычно, сделали реверанс. Мой отец поднял нас и обнял. Он взял меня к себе на колени, сестра сидела рядом с ним на диване. Я помню его светлые волосы, серые глаза, которые тревожно вглядывались в нас, его пенсне и прямой нос (такой же, как у моего второго внука Михаила-Александра). Все это высечено одним целым в моей памяти так же, как его светлый костюм, шершавое прикосновение которого я почувствовала, когда прислонилась щекой к его плечу. Он сказал мне: «Доченька моя дорогая, ты очень худенькая, ты хорошо себя чувствуешь?» – или что-то в этом роде.

Он задавал нам вопросы, и мы коротко отвечали, глядя на него во все глаза. Сестра сидела рядом с ним очень напряженно. Я поняла, что он говорит нам что-то очень нежное, что ему грустно из-за нас. Когда он сказал мне: «Доченька моя», я почувствовала, что это правда, я на самом деле была его, а он был моим отцом.

Из соседней комнаты можно было видеть все, не заходя в гостиную, через отражение в большом зеркале. Так что мама и бабушка знали все, что происходило. После отъезда отца они сказали, что Ксения держалась с достоинством, а я вела себя глупо, когда обнимала его и повисла у него на шее самым нелепым образом.

Всего этого я не помню, помню только чувство глубокой защищенности, которое испытывала рядом с ним.

Мама была счастливой и веселой, она часто подшучивала над собой и другими и говорила все, что приходило в голову. Она была частью очень дружной семьи: бабушка, мама, тетя Женя и дядя Коля образовали клан, в котором никогда не было места формальностям, а папу единодушно признавали самым умным и самым замечательным человеком во всем Петрограде.

За столом часто собиралось множество народа. В России можно прийти к друзьям в любое время без предупреждения и сесть с ними за стол без всяких церемоний. Это называлось «заглянуть на огонек», по аналогии со светом, который глубокой ночью издалека видит путник в окне дома.

Обедали в три часа после полудня. Около четырех или пяти часов на стол ставили горячий самовар, и можно было попить чаю, если захочется. Ужинать садились в восемь часов вечера, когда самовар снова появлялся на столе: угли долго сохраняли воду теплой. Каким наслаждением было, придя домой с мороза, выпить чашку горячего чая!

Стены во всей квартире были оклеены бумажными обоями или полотном нейтральных тонов. Папа говорил, что цвет стен всегда нужно подбирать, как фон для портрета красивой женщины, фон, который гармонирует с цветом ее лица. Чтобы продемонстрировать нам это, он взял лист бумаги для рисования, который по-русски называется «дымчатый», и поместил его за головой мамы. И в самом деле, он подчеркнул ее светлые пепельные волосы, голубые глаза, а лицо ее, казалось, засияло.

Между двумя окнами столовой на небольшом столике стоял красный самовар. Мы никогда не пользовались им, потому что он был слишком большим. Он весь был покрыт резными листьями и желудями. Они были выполнены так прекрасно, что каждый маленький кусочек узора казался драгоценным камнем. Я любила проводить пальцем по сложным переплетениям ветвей.