Пока дышу... - [8]

Сколько больных видел Кулагин! Сколько сердец прослушал! Разве сравнишь с Гороховым?

Ждал обхода и Петр Петрович Тарасов. В клинике он лежал не впервые, порядки были ему известны. Ночь он спал, но, едва рассвело, сел на койке и стал торопливо писать длинное письмо. Это было очередное письмо, которое он писал без адреса и адресата и складывал в специальной папочке. Неотправленные письма эти странным образом согревали его, образуя как бы дополнительную связь между ним и жизнью — пускай даже той, которая будет после него. И единственным, что несколько омрачало это постоянное его занятие, была мысль, что  п о т о м  письма могут попасть к семье. Поэтому Тарасов решил, что если ему станет уж очень плохо, он либо завещает их кому-то, либо просто уничтожит.

Нет, он ни в чем, решительно ни в чем не мог бы упрекнуть свою семью. Близкие любили его, и, может быть, именно поэтому все, что с ним происходило, так отчетливо читалось на их лицах.

Помнится, в один из первых дней, еще дома, когда ему стало по-настоящему плохо, он огромным усилием воли заставил себя встать с постели. Даже сейчас Петр Петрович слышал свой внутренний голос, такой уверенный, разумный.

«Боли есть, — говорил тот голос. — Ну и что? Пока они терпимы, я должен вернуться в жизнь. Конечно, они могут стать еще сильнее, но не надо об этом думать. Я примерно знаю, сколько мне суждено еще жить, и это время надо использовать с максимальным толком, не растрачивать бездумно минуты и часы на болтовню и пустяки».

Было восемь часов утра. Полный трезвой решимости, он встал, оделся, вышел на кухню, где за столом завтракала вся семья. Боже, с какой удивительной точностью он зафиксировал тогда в мозгу каждое их движение, каждую интонацию.

Сначала воцарилось всеобщее молчание. А ведь о чем-то они говорили, все трое, когда он шел по коридорчику, — он слышал голоса!

У жены задрожали скорбно опустившиеся в последнее время уголки рта. Она поглядела на мужа со странным выражением, словно он не из своей комнаты, а с того света явился.

Сын, Костя, на мгновение замер с надкусанным бутербродом, на юношески открытом лице его отразилось наивное удивление — не радость. Или, может, он просто не успел еще обрадоваться?

А у Светы шея мгновенно покрылась красными пятнами. Она облегченно вздохнула и первая бросилась к отцу. Она всегда обнимала его, когда он возвращался поздно, а в последнее время он лежал, ей неудобно было его обнять, и теперь девочка обрадовалась, что отец опять стоит и кажется большим, сильным — на нем можно привычно повиснуть.

Но нет, виснуть на нем не следовало. Петр Петрович пошатнулся, и оба они со Светой прислонились к косяку.

Петр Петрович сделал вид, что это его рассмешило.

— Любопытно! — улыбнулся он. — Сами чай попивают, колбаской закусывают, а меня не приглашают! Катенька, — обратился он к жене, — скажи, пожалуйста, куда подевался мои галстук с красной искринкой? А ты опять брал мой «Шипр»? — спросил он сына. И, не дожидаясь ответа ни на один вопрос, заключил: — Надоело лежать. Хочу пойти прогуляться.

Реакция на его появление в кухне была неожиданной и пугающей. После короткой паузы сын ринулся за табуреткой и освободил отцу его постоянное место за столом. Жена, бледная, ошеломленная, с вымученной улыбкой воскликнула:

— Петенька! Кто тебе разрешил вставать?

— Я сам себе!

— У тебя может голова закружиться. Пойдем, милый, я тебя уложу.

Тарасов покачал головой.

— Нет, дорогая моя, баста! Кончилось мое валяние, сыт по горло.

Пожалуй, самым тяжелым в то утро было даже не непомерное физическое напряжение, не страх, что у него не хватит сил, что он упадет. Самым тяжелым было выражение лица жены, а затем та искусственная приподнятость, которую он безошибочно разгадал. Катя словно помолодела, ожили ее глаза, голос стал певучим, звонким, и этим ненатуральным голосом она настойчиво отсылала его в постель, но, кажется, одновременно и радовалась, что он не подчиняется. В то утро ему показалось, что к жене вернулась надежда. Но, значит, вчера и надежды не было? А ведь она говорила ему всякую успокоительную чушь, строила планы какой-то там совместной поездки в Прибалтику. Нет, никто не говорит ему правды, никому нельзя верить. Он — один. Каждый умирает в одиночку…

Но Петр Петрович не хотел умирать. Он знал, что и близкие его этого не хотят, ведь у них дружная семья, все по-настоящему любят друг друга. Взять хоть Костю. Ведь ему, шестнадцатилетнему здоровяку, просто невыносимо думать, что отец лежит целыми днями один со своими страшными мыслями, а сам он живет как ни в чем не бывало и будет жить. И он отовсюду бежал домой, спешил к отцу, отказываясь от всяких приглашений в кино, к товарищам, за город… Он, кажется, готов был поделиться с отцом своей жизнью, и в этом Петр Петрович даже не сомневался.

А Катя? Петр Петрович не знал, что уже несколько раз она просила взять у нее почку для пересадки мужу. Она не понимала, что это невозможно и бессмысленно, не понимала до тех пор, пока бестактный врач не оказал ей: «У старых вообще не берут». Можно было подумать, что у молодых почки берут навалом, на вес, и запросто пересаживают от здорового к больному.