Пока дышу... - [73]

— Это я уже слышала не раз! — выкрикнула она, и лицо ее мгновенно стало багровым, будто вся кровь давно стремилась прилить к бледным щекам, к плечам и шее. Даже грудь покрылась пятнами. — Я не раз уже слышала все это и тем не менее настоятельно прошу вас… Слушайте, поймите же! — решилась она на самый последний довод. — Поймите, я полюбила человека… Я знаю, что он меня тоже любит, — с усилием вымолвила она. — Я никому не хочу его уступать. Он мой!

— Надо было этого ожидать, — тихо проговорил, вернее, вслух подумал Борис Васильевич и вдруг вспомнил сообщение Софьи о том, что Леночка влюблена в этого Славу, кулагинского сына. Ни единая душа ничего-то не знает и предвидеть не может в такой ситуации! Разве думали родители этой девочки, что такой она родится, что так ей придется страдать? Разве не могло, теоретически рассуждая, такое же случиться и с Леночкой? Ох, упаси бог!

— Ладно, — сказал он. — Не огорчайтесь. Что-нибудь придумаем.

В его устах это означало, что на операцию он согласен и теперь уже думает только о том, к а к.

Она поняла. И глаза ее наполнились слезами. На том и закончилась их игра в спокойствие и выдержку.

Заметив эти слезы, Борис Васильевич придвинул к ней поближе свой стул.

— Но зачем же плакать, девочка? — сказал он, вынул из кармана огромный клетчатый носовой платок и сам утер ей слезы.

А она все плакала. Видно, не так-то просто далась ей выдержка, за нее теперь и пришлось расплачиваться. Взахлеб, уже не раздумывая, как это звучит, она говорила, сама себя обрывая, говорила торопливо, сбивчиво, всхлипывая, как ребенок:

— Я не хочу, чтобы он на меня смотрел, как на калеку, и стеснялся со мной куда-нибудь ходить. Он совершенно здоровый человек, любит спорт. Я не хочу быть ему в тягость, сидеть дома и ждать его прихода. Я не мечтаю бегать, как мои сверстники, но ходить — нормально ходить! — я должна. И буду! Чего бы мне это ни стоило. Мне ведь двадцать два года! Разве это так много?

Борис Васильевич улыбнулся.

— Ну что я вам, дорогая девушка, отвечу? Все, что вы сказали, очень важно и по-человечески понятно. А теперь постарайтесь успокоиться, перестаньте плакать, сядьте поудобней…

Люся действительно сидела на кончике стула, точно боялась обжечься о его спинку.

— Так вот, сядьте поудобней и выслушайте меня внимательно. Это, конечно, очень приятно, что вы любите именно юношу, в последнее время я частенько встречал девушек, влюбленных в дедушек. Но дело не в этом. Мне все-таки кажется, что вы слишком все преувеличиваете. Хорошо, хорошо! — Борис Васильевич даже руками замахал, заметив снова подозрительный блеск в ее глазах. — Не будем спорить! Но есть одно серьезное обстоятельство, — не помню, писал ли я об этом в своих статьях. Дело в том, что я не могу исключить вспышку старого туберкулезного процесса. Такая опасность существует…

— Я знаю! Читала! — снова перебила она. — Но я согласна на любой исход! И уже заготовила такое заявление, что в случае неудачи никаких претензий…

Борис Васильевич смотрел, как торопливо она вынула из сумочки сложенный вчетверо лист. Написанное он не стал читать, а лишь покачал головой, усмехнулся и отвел рукой протянутую ему бумагу.

— Однако вы особа с железным характером, — сказал он. — Еще не знали, что я вам скажу, не знали даже, приму ли вас… Интересно, во всем вы такая? Надо же!.. Молодая красивая девушка вбила себе в голову, что чуть ли не отвращение внушает своему жениху.

— Он еще не жених, — вспыхнув, нерешительно вставила она.

Борис Васильевич подумал о том, ради кого, собственно, эта Люся идет на подвиг? Может, культурист какой-нибудь, мускулы как шары, где надо и где не надо выпирают? Придумали же этих бомбовозов окрестить таким наименованием — «культуристы»! Борису Васильевичу чувствовалась в этом какая-то странная профанация. Слово «культура» означало для него нечто совсем иное, возвышенное, труднодоступное…

— Ну ладно, — сказал он. — Жених или не жених — какая разница! Парень-то он хороший? Не из нынешних «хиппис»?

— Ох, что вы! — воскликнула Люся. — Он очень хороший… Впрочем, и «хиппис» эти никому вреда не причиняют. Это просто временная дурь у них.

— Ладно, — помолчав, сказал Борис Васильевич почти покорно. — Будем считать, что все решено.

Она снова выпрямилась на стуле, как солдат перед генералом армии. Глаза ее, чудесные, светлые, выражали теперь уже не надежду, а благодарность.

— Спасибо, профессор! Я все вытерплю! Вы от меня ни стона не услышите, ни звука!

«Услышу, милая, услышу! — подумал он, тяжело поднимаясь со стула. — Я-то не много услышу, а вот сестры, как наркоз сойдет, все услышат».

А вслух он сказал:

— Вот уж на это сил тратить не стоит. Не в гестапо на допросе. Захочется стонать — стони себе на доброе здоровье, отведи душу.

Он уже говорил ей «ты». Она уже была его пациенткой, девочкой, за которую он отвечал в полную меру страшной ответственности хирурга.

— Между прочим, ты мне, матушка, о родителях ничего не сказала. Они знают, что ты решилась на операцию? — спросил Борис Васильевич.

Он опустил очки на кончик носа и с пристрастием глядел на Люсю поверх стекол.

— Отец убит на фронте. А с мамой мы договорились.