Пока дышу... - [70]

Кулагин быстрым движением надел очки.

— Ничего не вижу! — резко сказал он.

— А вот! А вот! — повторял Горохов, тыча пальцем в снимок. — Вам не кажется, Сергей Сергеевич, что вот эта тень, — он указал на едва заметное пятно величиной с трехкопеечную монету, — вот это пятно и есть начало начал. Вы возьмите лупу, Сергей Сергеевич! Всмотритесь повнимательней!

— Подождите!

Кулагин почти оттолкнул Горохова плечом, но Горохов, по-видимому, не ощутил резкости его движения. А Крупина невольно взглянула на Федора, который чему-то улыбался довольно-таки глупой и непонятной улыбкой. Он тоже посмотрел на нее — просто и открыто, так, как всегда. С таким вот детским сиянием на физиономии он, бывало, рассказывал Тамаре Савельевне о своих делах и называл ее протяжно: «То-омочка!»

Все было так похоже на прошлое и вместе с тем так не похоже, что Тамара Савельевна испугалась самой себя: того и гляди разревется. И, испугавшись, с трудом сказала:

— Сергей Сергеевич, разрешите… я пойду. Мне еще в отделение.

Кулагин, не глядя, сказал:

— Идите. И вызовите сестру.

Он торопливо рылся в выдвинутом ящике стола. Нашел лупу. Со стуком задвинул ящик.

Горохов опять бесцеремонно склонился над столом, почти касаясь головы профессора.

— Вот! Вот видите теперь?

Вооружившись лупой, Кулагин долго изучал снимок. Потом откинулся в кресле, левой рукой медленно огладил щеки и подбородок, словно проверял, чисто ли выбрит, а пальцами правой, протянутой к снимку, довольно быстро отстукивал «Турецкий марш».

— Ну что ж, вы правы, мой молодой друг, — сказал он после долгого раздумья. — Значит, я просмотрел. Вернее, не придал значения. Рентгенолог тоже, по-видимому, оказался не на высоте. Ну, да не о нем сейчас речь…

Он снова умолк, подняв голову, искоса и коротко глянул на Горохова. А тот продолжал стоять у стола и, как баран на новые ворота, глядел на снимок. И на лице его читалось ничем не объяснимое, но явно счастливое выражение.

— Скажите, голубчик, — с искренним изумлением спросил Сергей Сергеевич, — а почему это открытие доставляет вам такую сногсшибательную радость?

Горохов с не меньшим удивлением перевел взгляд со снимка на Кулагина.

— А как же!.. — проговорил он. — Берем эту тень на вооружение! У меня аналогичный снимок недавно попался, а я внимания не обратил. Это ж такая нам всем наука!

Кулагин еще мгновение продолжал смотреть на него, потом раскатисто рассмеялся и встал.

— Милый мой, — сказал он, расстегивая свой хрустящий халат, — да вы, кажется, от радости чувство юмора утратили! Ясное дело, что возьмем на вооружение! И вы молодец, что решили поднять архивы, — настоящий врач обязан быть дотошным! И правильно делаете, что докапываетесь, так сказать, до истоков именно сейчас, пока еще не так много больных и снимков обременяет вашу память. Оставьте мне этот снимок, — кивнул он на стол. — Я сам отправлю его в архив. И, пожалуйста… — Кулагин посмотрел на часы, — пожалуйста, найдите Крупину и напомните, чтоб немедленно прислала ко мне сестру. Она знает какую. По милости этой дуры Тарасов, судьбой которого вы так активно заинтересовались, ознакомился с собственной историей болезни.

Горохов вышел. Кулагин по привычке посмотрел после его ухода на пепельницу, но на сей раз она не была забита окурками «Любительских». Так обрадовался парень снимку, что даже о куреве забыл!

Кулагин стал ходить по кабинету. Снимок лежал на столе, и Сергей Сергеевич всякий раз, проходя мимо, поглядывал на его серые тени. Тени, тени! Вот и навел этот Горохов тень на плетень. А зачем? Почему ему и в голову не пришло, что едва заметное, с трехкопеечную монету, пятнышко на снимке может доставить профессору Кулагину несколько неприятных минут?!

Разумеется, ребенку ясно, что сейчас, видя Тарасова и все о нем зная, куда легче разглядеть это пятно и придать ему значение. И все-таки…

В принципе Горохов пошел на весьма остроумный ход. Зная больного и его окончательный диагноз, он обратился к истокам, заметил, что раньше оставалось незамеченным, и сделал вывод. Метод абсолютно верный. Но почему эта мысль явилась к нему именно сейчас и именно в связи с Тарасовым?

Так размышлял Кулагин, уже чувствуя, что где-то рядом с ним притаилось нехорошее подозрение. Ведь Горохов знал, что Тарасова и оперировал и наблюдал на протяжении многих лет именно он, профессор Кулагин! Если бы Горохов верил в авторитет своего учителя, зачем бы стал он рыться в архивах? Логически рассуждая, он не мог бы допустить мысли об ошибке.

А он допустил… Стало быть, не слишком-то велик в глазах этого молодого хирурга общепризнанный авторитет профессора Кулагина. И не потому ли он не пожелал писать совместную статью о тромбозах? Ведь если бы предложить это Крупиной или любому другому молодому врачу, счастливы были бы поставить свое имя рядом с именем Кулагина, за честь бы почли!

А Горохов отказался. Да помнится, еще и не в очень вежливой форме.

Кулагину стало как-то не по себе. Что это? Закат?

Он вдруг впервые, но очень отчетливо понял, что не сможет жить без шлейфа славы. Да, да! Именно славы! Сейчас на него оглядывались на улицах, узнавали, кланялись. Студенты — это нынешние-то хамоватые студенты! — затихали, едва он входил в аудиторию. А о больных и их родственниках даже говорить нечего: они смотрят на него как на бога. И тот же бог видит, как нелегко далось ему это прочное уважение.