Поиск-92: Приключения. Фантастика - [21]

— Дьякон, — сказал он, улыбаясь всей своей оранжевой фигурой. — Все идет лучше, чем мы думали.

Дьякон молча кивнул, чувствуя в себе сиротство.

Пан вышел, не прощаясь.

Но и сознавая, что этот визит поднимает ведьму неимоверно, помня и про ее обещание-предупреждение — «вечером», — Дьякон не остался на ночь. Ведьма ему это еще вернет, он понимал. А все же уехал, не мог не уехать.

Что значила для него Игуменья? Не ошибался ли он, говоря иногда себе, что ничего? Может ли один человек ничего не значить для другого? Значил ли он сам для кого-нибудь что-нибудь? Родитель с его орденом и маразматической войной, мать с ее суеверным обожанием Дьякона как улучшенного отображения ее самой. Братья…

Так или иначе, но на трезвую голову Дьякон не мог представить себе, что будет упражняться с ведьмой в то время, когда Игуменья сидит в соседней комнате.

…Назавтра выезжали в полдень. Главной новостью было то, что посвящение перенесли из Пристанища в Клиновую, десятью километрами дальше. По слухам, на Волчьем ручье до полусмерти избили одного старого ведьмака. Ведьмак от Братьев давным-давно отошел, никто из них им не интересовался, но происшествие было слишком недобрым, чтобы пренебречь.

После вчерашней грозы природа стояла притихшая, понурая, точно побитая собака, манная каша сплошной облачности обволокла землю, а на западе опять висели над горизонтом фиолетовые лохмотья. Ехали на машине Пана, он и вел. Ведьма сидела рядом с ним. С ходу, не снижая скорости, миновали Пристанище — звонкий ряд зеленых и красных крыш.

Дьякон хотел повернуться к Игуменье, но почувствовал, что не в состоянии.

Дело не в том, что ему жаль приплод — он не настолько соплив. Но что такое их сообщество? Это соглашение о недопустимости изменить тому, что из тебя сделали и что ты сам из себя сделал. Вся их жизнь — мешок, в который они забрались, предварительно договорившись ни за что оттуда не вылезать.

— Когда выходим туда? — ударив на последнем слове, спросила вдруг Игуменья странным, точно простуженным, голосом.

Ведьма обернулась к ней, улыбаясь и проводя своей золоченой рукой по волосам.

— Решит Отец, — отрывисто и словно против желания сказал Пан. — Пять километров до места. Это час-полтора.

Улыбка исчезла с лица ведьмы. Она долгим, точно стерегущим взглядом посмотрела па Игуменью. Игуменья отвернулась к окну, прижимая к себе сверток. Мальчишка зашевелился, и она принялась качать его, все так же упрямо глядя в окно.

Клиновая, должно быть, когда-то была большим людным селом. Но потом захирела, ужалась, опустевшие окраины поросли бурьяном, кустарником. Теперь это были угрюмые развалины, среди которых стояло несколько бревенчатых домов с крышами из потемневшей от времени черепицы.

Пан свернул направо узкой, щелкающей гравием дорогой и остановился возле одинокой постройки, похожей на деревянную крепость. Подрагивая, раскрылись ворота, вышел пухлогубый Котис в каком-то немыслимом ярко-зеленом трико, махнул рукой. Пан въехал во двор.

Все были уже здесь. Хамеол — улыбчивый мордастенький пряник на резиновых ножках. Угрюмый Мара с вытесанным из желтого мрамора лбом, медлительный, осторожно-хитроватый. Показушно разудалый Ерофей с татуировкой на правой скуле. В сенях, в доме, за воротами, ведущими в огород, мелькали внезапно то рукав платья, то воздушное кудрявое плечико блузки, то роскошное джинсовое бедро.

Вышел на крыльцо Отец в белоснежной шелковой сорочке со шнурками.

— Приветствую всех, — сказал он крепким жизнерадостным голосом и потянулся было взять младенца из рук Игуменьи, но она, уклонясь, отбежала под навес.

Отец посмотрел на Дьякона. Взгляд у Отца поистине сатанинский — насупленные брови, пронзительные черные глаза. Дьякон поневоле опустил взгляд.

Отец, угрюмо качнув головой, ушел в сени.

Дом был княжеский — из тесаных бревен, с рубленым потолком и резными подзорами. Усадьба выглядела хотя и состарившейся, но солидной, обширной: пригон с конюшней и сенником, а сбоку еще один двор с навесом и амбаром. При необходимости здесь, в помещениях и под крышей двора, могла переночевать, пожалуй, рота солдат. Дьякон не знал, кому принадлежит дом, но не сомневался, что он завтра же будет продан. Может быть, его уже продали.

Полчаса спустя собрались за столом, и только тут Дьякон заметил, что нет Игуменьи. Сердце у него заспешило, он почувствовал, что шея набухает. Где же она? Почему ничего не сказала?

Ведьма сидела на другом конце стола и, облетая взглядом противоположный ей ряд, задев Дьякона, насмешливо щурилась. Дьякон понимал, что он теперь для нее едва ли не враг — пренебрег! — и в ответ угрюмо впивался в ее прозрачные поблескивающие глаза. Она, вдруг оттянув слегка краешек губ, постукивала коготками по краю стола.

Посередине возвышался огромный закопченный котел, в котором с тихими вздохами что-то лопалось. Предстояла отнюдь не трапеза. Окна были плотно — ни струйки, ни иголочки света — занавешены, а над столом плоскостью вниз висело огромное зеркало. Потрескивая, брызгая, горели дикарские сальные свечи, и лица у всех были туманно-желтые и как бы колеблющиеся.

Из женщин Дьякон никого почти не знал, кроме ведьмы. Чья-то старческая шея, точно обвисший чулок, чьи-то жеманно завитые крашеные седины, чей-то почти детский блестящий возбужденный носик, чья-то радостно-любопытно надломленная тонкая бровь в окружении щедрого макияжа. Стол был огромным, в половину помещения, и собралось тут, должно быть, полторы дюжины.