И Дождю казалось, что все бессмертие не стоит вот такого тихого и теплого вечера, похожего на море…
Старик, приникнув ухом к небосводу, слушал его мысли и грустно покачивал головой, словно и вправду соглашаясь с ними.
Шилов не ходил, а летал. Он так это и чувствовал: ле-та-ю! И утром он влетел к себе на пятый этаж, ворвался в квартиру и долго ходил кругами по комнате, размахивая руками, как крыльями, напевая: «Джонни, ты меня не знаешь, ты мне встреч не назначаешь, в целом мире я одна знаю, как тебе нужна, потому что ты мне нужен!» В его голове еще звучал дерзкий голос Капитолины Лазаренко, и Шилов от восторга даже подпрыгнул на месте, как вдруг сердце сжалось и день потемнел в глазах.
Лев Игнатьич ухватился рукой за стул, но он упал, и Шилов полетел на пол.
— Боже, как это… хорошо, только больно почему-то, — проговорил Шилов.
Было утро шестого, а может быть, седьмого дня. Дождь уже потерял им счет, ибо решил окончательно возвратиться. Он входил в подъезд, когда вдруг услышал стон Шилова с пятого этажа. Не раздумывая Дождь взлетел на балкон Шилова и прошел в комнату.
У Баратынского к тому времени совсем пропал голос. Он говорил шепотом, и Дуська подставляла ухо, чтобы его услышать.
— Все, отбегал за юбками! — веселилась она. — Теперь за мою держись, а то в дом глухонемых сдам! — и сама же хохотала во всю мочь от собственных слов.
— Дура, вот дура! — возмущался Баратынский, но Дуська его не слышала, и это бесило слесаря больше всего.
Баратынский, воспользовавшись недугом, взял больничный. Врачи говорили разное. Одни утверждали, что всему причина печень и как следствие — осложнение на связки, другие доказывали, что, наоборот, связки сами по себе, а печень в порядке. Но Баратынский чувствовал: без Него не обошлось. Сейчас, увидев, как что-то взлетело за окном, он бросился туда и чуть не выскочил следом. Вовремя одумался — третий этаж, падать больно.
Дождь быстро разбил тромбик, образовавшийся в одном из сосудов, бегущих к сердцу, и все обошлось без разрывов. Лев Игнатьич даже поднялся и сел.
— Что это было? — спросил он.
— Да так, — Дождь улыбнулся, и десятки морщинок разбежались по лицу. — Пустяки! Я вас как-нибудь почищу.
— Чем это? — не понял Шилов.
— Щеткой! Как трубочисты чистят трубы, так и я…
— Спасибо. Я — Лев Игнатьич! — Шилов подал руку.
— Дождь…
— Интересное имя… А как вы зашли?..
— Через балкон, — объяснил Дождь.
— А-а-а… — плохо понимая, кивнул Шилов. — Это у меня, наверное, от перевозбуждения… Давайте я вам что-нибудь подарю, а? — Он оглянулся в поисках подарка, увидел статуэтку чугунного литья, еще того, старинного, и обрадовался. — Вот, это хорошая вещь, каслинское литье, редкая штука, возьмите.
Шилов схватил статуэтку и протянул Дождю.
— От чистого сердца!.. Вы меня спасли, я не могу!.. — Шилов улыбнулся.
Из чугуна был отлит старик с веслом в лодке. Он замахнулся, чтобы сделать гребок, и застыл… Дождь молча смотрел на старика, не в силах шевельнуться. Точно холодок пробежал по спине.
— Что с вами? — удивился Шилов.
— Не дарите никому эту вещь, — грустно сказал Дождь. — Хорошо?
— Не понял… — У Шилова даже рот открылся от изумления. — Это же Касли!..
— Можно, я спущусь по лестнице, а то что-то знобит…
— Да-да, конечно!.. — Шилов проводил гостя, захлопнул дверь и долго, не понимая ничего, смотрел на старика с веслом.
Почти в то же время, когда стало плохо Шилову, Петр Иваныч входил в просторный кабинет первого зама начальника управления Сергея Прокофьевича.
Будучи человеком весьма осторожным, Черных посоветовался относительно Неверующего со своим начальником. Рассказав про телефонный звонок, он сообщил, что факт письма в горком не подтвердился и, скорее всего, это злой недоброжелатель из тех, кого прижимает главбух. Начальник управления выслушал и спросил:
— Ну, а… отношения-то сами есть?
— Отношения есть, — улыбнулся Черных. — Весь птицекомбинат говорит!
Начальник покачал головой.
— И жена есть?
— И жена, и дочь…
— Ну, так чего еще ждать? Когда действительно она письме напишет и на нас всех собак спустят?! Действуйте!..
И вот Неверующий сидел в кабинете Черных.
Сергей Прокофьич был человек мягкий, округлый, и все в его лице и манерах говорило об этой мягкости и округлости. Поэтому и разговор поначалу зашел о планах, трудностях, сверхнормативных запасах, — словом, о вещах производственных и обычных. Наконец Черных спросил:
— А как дома, все в порядке?
— В порядке, — улыбнулся Неверующий. — Дочь замуж собралась! Восемнадцати нет, а хочу, и все! А он парень вроде неплохой. Историю знает как пять своих пальцев! Особенно старинные времена. Воспитывался в те годы…
— Кто воспитывался? — не понял Черных.
— Да он, жених-то… Дождем зовут!..
У Сергея Прокофьича удивленно изогнулись бровки.
— Извините, не понял, в какие времена он воспитывался?
— В давние, в Италии. Был такой правитель во Флоренции — Козимо Медичи, а потом внук его Лоренцо, по прозвищу Великолепный. Ну вот, они дружили все…
— И сколько же ему лет?
— Ну, и выходит, что пятьсот! — Петр Иваныч рассмеялся, покрутил головой. — Забавники! И она туда же! Я, говорит, родилась в Венеции.
— Кто? — не понял Черных.
