Вот уж год, как не стало царя Петра. Многие сподвижники его в опале, в небрежении пребывают ныне. На их места иные уселись — трудиться не любители, лишь кланяться да ластиться охочие. Для них ловкая, им угодная отписка важнее живого дела, по ней о деятеле судят. Наполнилась Россия отписками, бумагами крючкотворными. Всяких званий чины канцелярские в великую силу вошли. Ныне льстец придворный, в горнозаводском деле малосмысленный, высокомерные указания шлет инженеру де Геннину...
Пфуй! Забыть бы все это к свиньям собачьим, да в санки, да в солнечный морозец по реке Исети...
Постучали тихонько, недокучливо. Проник в кабинет начальник канцелярии Головачев, на цыпочках приблизился, бумагу предложил.
— Что у тебя?
— Приказывать изволили ведомость составить, сколь по заводам работных душ на сей день имеется.
— Добро. Ступай.
Генерал отвел взгляд от искристых оконных узоров. Ведомость, черт бы ее побрал... При ней записка разъяснительная. Мельком перелистал бумаги. По всем заводам нехватка людей работных — рудокопов, углежогов, плотников, каменщиков, прочих всяких... Мрут, бегут с заводов. При таком в людях оскудении дадут ли заводы прибыль? Нельзя к каждому рудокопу ставить по солдату, чтоб стерег. А и солдаты бегут тоже...
Отшвырнул ведомость, стал читать записку к ней головачевскую. Не записка — отписка! Но ловок Головачев в сочинительстве канцелярском: мрут людишки — по их глупости, бегут — тем паче по глупости. Добро! Можно в Санкт-Петербург записку отсылать, пусть над нею столичные глупцы морщат глубокомысленно узкие лбы под напудренными париками. Ба, есть тут и разумные строки!
Головачев упоминал в записке о беглой слободе на Сакмаре: вот-де всех зол причина, мужикам кротким и богобоязненным соблазн дьявольский. Что ж, правда это: не дьявольский, но соблазн. «...А бунтовским атаманом у них крестьянский сын дворцовой Шадринской слободы. Ивашка Гореванов». Опять этот Гореванов! Умен, каналья, сын крестьянский. Посреди народов кочевых, разбойных, у казачества яицкого под боком, беглую волость учинил и два года ею правит. От генерала Геннина бегут людишки — к нему, бывшему десятнику! И голову ему до сих пор не отрубили почему-то. «...Токмо достать его трудно, понеже того городка жители, обольщенные им, его охраняют». Э, да за ним и иные провинности числятся: «...Ищут его в Нижегородской губернии по некоторому делу». И еще сибирский губернатор князь Долгорукий пишет, что «по Сибирской губернии до Гореванова касается важное дело». Везде успел этот пострел, крестьянский сын. Экая страна сумасшедшая: на службе государственной умных людей нехватка, больше дураков обретается льстивых, а вот башковитый, судя по всему, Ивашка бежит к чертям на кулички, за ним народ кучно следует. Напрасно пожалел тогда казака, за честность волею пожаловал... А не отпустил бы на волю, так и мужики не бежали бы? На месте помирали бы? Или сыскали нового атамана?..
Однако загулял Ивашка, пора укротить его. Честность — хорошо, но и честность должна иметь регламент, предел некий. От сугубой во всем честности до преступления закона, до потрясения основ государственных, а следственно, и до эшафота — весьма близко. От Ивашкиной честности — соблазно! Тут прав Головачев, червь канцелярский.
Генерал взял перо, чистый лист. Заслонился ладонью от искристого окна, от яркого зимнего дня — глаза режет! — и стал писать в Сенат. Излагал свой прожект о пресечении впредь бегства с заводов казенных. И об искоренении соблазнов к сему — о разорении Сакмарского городка силою воинской.
2
Зиму пережили не хуже, чем на заводах бывало. До пасхи дожили без куличей, но и без кутьи поминальной — станичный мир никому из прибылых в куске хлеба не отказывал, все живы.
Пасха тот год ранняя была. Разговляться особо нечем, гулять — не гуляется, за пашню браться не терпится. Успела пасха миновать — повел комендант станичный, Филипп Соловаров, всех прибылых вдоль берега Сакмары. Пройдя земли прежде паханные, обвел себя рукою широко:
— Кому сколь надо, подымай, сей. Сверх силы не хапайте, надорветесь, пуп посинеет.
Сам чекмень скинул на жухлую прошлогоднюю траву, лег, зевнул с привизгом: ночью торг был, гульба, винишком побаловался. Филька не выспался, башка трещит: вышел торг миру на пользу, а и Фильке на выгоду.
Мужики беспокоили, спать ему мешали.
— Погодь, не усыпай, господин есаул. Растолкуй сперва, чем сеять-то станем? Земелька хороша, да в лукошках ни шиша...
— Кому сколь на себя надобно, сказывай отцу Тихону, он в бумагу запишет, из станичных амбаров возьмете, с урожаю возвернете, — бормотнул Филька скороговоркой. И засопел, мужиков винным духом смущая.
Степь парила, воздымала запахи томные к вешнему небушку. И воздымалось из самодельного кадила сосновой смолки курение, и казалось оно пахарям святее росного ладана. После краткого молебствия побежали мужики новую землю в наделы себе облюбовывать. Ох же и любо оно, своя-то пашенка!
3
В сакмарскую степь прикочевал с табунами и отарами богатый калмык. Поставил юрты в двух днях от станицы. Гореванов рассудил: не худо б соседа повидать, знакомство свести. С соседом мир — мужикам покой.