Поиск-82: Приключения. Фантастика - [29]

Гореванов, стоя у окна, смотрел поверх крыш на закатное небо с бледными звездами. В догорающем закате виделся ему Башанлык, площадь у двора конторского и двор заводской, весь в грязи весенней, телегами разъезженный. Вспомнился возле складов провиантских амбар бревенчатый, в котором для фабричных надобностей рогожи плели женки заводские. Под трепетный голос дьякона виделось: вот бежит отец Тихон смятенный, разбивая старыми сапогами голубые весенние лужи. Двустворчатые ворота амбара, тут кучи лыка, парной дух. И бьется несчастный отец Тихон в запертые воротины, слыша оттуда, изнутри, крик супруги его богоданной Ефросиньи Кузьмовны... Слабые руки его, досель лишь к троеперстию да к работам домашним пригодные, сжались в кулаки, и сокрушился ржавый крюк, подались воротины, отворились... Фрося в кофте располосованной бьется в лапах жадных... Тарковский грозно обратил на дьякона исцарапанный лик...

— ...Отколь во мне сила явилась... Бил я человека! Бил господина, властью облеченного, наземь его повергнув... И бысть мне от сего греха страшно и сладостно! Противник, многократно силою мя превосходящий, пресмыкался во прахе, яко змий, святым Георгием уязвленный...

Виделось все это Гореванову в багряной полоске заката: рогожи, лыко, ненавистный лик Тарковского... Не мог только Гореванов увидеть, вообразить смиренного отца Тихона взъяренным, бьющим, мстящим! Засветил все-таки свечку, удивленно оглядел дьякона.

— ...Некто, войдя, десницу мою карающую отвел. Не ангел ли во образе человеческом остерег мя от греха вящего? Изошел я из врат, моею супругой влекомый, и божий свет меркнул в очах моих... В ознобе и беспамятстве увела меня Фрося от места окаянного...

И видел вновь атаман за станичными камышовыми крышами, за далью многоверстной, видел памятью выселок за Башанлыкским острогом, слышал лай песьей своры. Но нет, не на выселок повела Фрося потрясенного своей дерзостью мужа. Расправа скорая поджидала бы их на церковном дворе, где они жительство имели, и в избе выселковой, где Кузьма Тимофеевич, беды новой не чая, грустил в одиночестве. Разумница Фрося вела через двор рудный, да проулками, да за частокол острожный по дороге рудовозной на пашни, к овинам беломестных казаков. Привела в овин Афони Пермитина и оставила там, соломою закидав, шептать молитвы покаянные. Сама же воротилась сумерками в острог искать совета и помощи у бывшего приятеля горевановского, а ныне казачьего десятника Пермитина. Не оплошно понадеялась: Афоня старое дружество помнил, мятежному дьякону порадел... Какая молодец она, Фрося! Недаром говорил Кузьма: Фросюшка моя будет мужу опорою...

— Пошто же Кузьму не упредили, берегся чтоб? — опросил атаман.

— Господин комендант зело поспешно за ним послал. На двор конторский доставили раба божия, в покои комендантовы, в избах же засады учинили — нас с Фросею дожидать.

Знакома Гореванову и горница в комендантских покоях. Когда-то здесь господин Тарковский пред иконой клялся, что обиды девке вовек от него не будет. Лживой клятва оказалась. Прав дьякон: нет для мерзавцев ничего святого.

И предстал лядащий мужичонка Кузьма пред грозны очи клятвопреступника-господина. Глянул бесстрашно в лицо, дочерью исцарапанное, зятем избитое. С бранью вопрошал господин: где дочь с зятем укрылись? Предвидя лютую кару, неунывный мужик смеялся дерзко: ай да доченька, мол, приветила блудливого кобеля, любо-дорого глядеть! Ай да зятек, выучил паршивца, как по мужним женам шастать! Теперь и мой черед настал...

Да на глазах у солдат конвойных и влепился мужицкий кулак в поцарапанную сопатку барина. Рухнул на пол и сам Кузьма. Солдаты, опомнясь, схватили, подняли, держали на весу, а Тарковский бил остервенело — не Кузьму — тело его бездыханное: множество бед и порок претерпев на веку, торжества краткого сердце не вынесло...

— Поведал нам сие Пермитин-десятник, тайно из Башанлыка провожая. По его указке пошли мы с Фросюшкою к людям беглым. И были скитания подобны исходу из царства Фараонова... Днесь, придя сюда яко в землю обетованную, покой обретем ли?

— Покой, отче, на том свете обретем, да и то — кому как уготовано по грехам земным. На Сакмаре сидим покуда крепко, а уж сколь то продлится, кто знает. У справедливости врагов множество. А сила наша в том, что с народами окрестными, с башкирами, киргиз-кайсаками, в мире прочном мы. И людом беглым станица множится, одолеть нас непросто. Земля здешняя родит знатно, хлеба и себе хватает, и торг с инородцами ведем.

— К работе крестьянской не свычен я...

— Не хлебом единым жив человек. И тебе у нас попом быть. Укрепляй веру в праведность дела нашего.

— Вот церкви нету у вас...

— Была б вера — храм будет.

К атаманской избе топот галопный. Затих у коновязи.

— Дозволишь уйти, атаман? — поднялся дьякон. — Фрося заждалась...

Отец Тихон благословил Гореванова, сам низко ему поклонился. Тут же, в один с ним притвор, появился есаул Порохов.

— Попа встрел — примета худая, — кинул шапку на скамью, сам хлопнулся устало.

— Приметам веришь? Тогда, попа завидя, держись за пуговицу штанную — худа и не сбудется.

— Смеешься? На вот, чти. Не тебе писано, да нас касаемо, — вынул из шапки бумагу.