Поиск-81: Приключения. Фантастика - [16]

— Всегда восхищался вашим остроумием, — сказал Костя. — Но сейчас я пришел сюда не за этим.

— Тогда за чем же?

— Хочу знать, что вы намерены делать в случае эвакуации университета на восток.

— Пожалуйста, это не секрет. Уеду сам и постараюсь вывезти все, до последнего черепка… Если смогу, конечно.

— Но вы не имеете права увозить коллекцию!

— А вы, Костя, не имеете права говорить мне о моих правах.

Над плечом Желоховцева висела растянутая между двумя палочками тибетская картинка на шелке: всадник в тускло-золотых одеждах летел по небу на пряничном тупомордом скакуне.

— Каково бы ни было мое личное отношение к Колчаку, он единственный человек, способный поддержать цивилизацию в нашей Евразии. — Желоховцев задумчиво ткнул пальцем картинку раз, другой, стремясь придать палочкам строго горизонтальное положение. Наконец это ему удалось. — А ваши порывы бессмысленны. Знаете, у Хемницера есть такая басня. Захотела собака перегрызть свою привязь. Целый день грызла и перегрызла. А хозяин возьми да привяжи ее обгрызенной половинкой… Вот и вся выгода.

— Я не читал Хемницера, — сказал Костя.

— И очень жаль. Узость интересов еще может быть простительна в моем возрасте, но никак не в вашем.

— Да что вы знаете о нас, ежедневно припадая к этому вот источнику, — Костя схватил со стола последний номер «Освобождения России». — Послушайте, что они пишут… Вот… «Как сообщает корреспондент агентства Рейтер из Владивостока, Москва умерла совершенно. По городу тянутся сплошные вереницы гробов. Самоубийства на почве голода и отчаяния — обычное явление. На улицах Москвы вдоль путей трамвая выставлена специальная стража для препятствования многим желающим покончить счеты с жизнью под трамвайными колесами…» Неужели этому можно верить?

Желоховцев покачал головой:

— Не знаю… Но в любом случае все это не относится к теме нашего разговора. Кое-что, к сожалению, мне пришлось испытать на собственном опыте. В восемнадцатом году… Бесцеремонное вмешательство в дела университетского самоуправления. Раз. Бесконечные митинги и собрания, отвлекающие студентов от занятий. Два. Засилье недоучек. Три. Приказ читать лекции солдатне, которая дымила мне махоркой прямо в лицо. Четыре… Ну и так далее!

— Вы не имеете права вывозить серебряную коллекцию, — повторил Костя. — Она не принадлежит лично вам!

— Совершенно верно. Она принадлежит университету, и я не собираюсь обсуждать с вами ее судьбу. — Желоховцев вновь отвернулся к окну. — А теперь уходите. Рад был вас повидать.

— Кланяйтесь Франциске Андреевне, — сказал Костя.

— Непременно.

— Надеюсь, мы еще увидимся, — Костя шагнул к двери.

У двери, на выступе книжной полки лежал замок — дужка отдельно, валики на оси тоже отдельно. Буквы на внешней стороне валиков образовывали слово «зеро».

3

Около полудня в научно-промышленный музей явился рассыльный из городской управы с предписанием начать подготовку к эвакуации наиболее ценных экспонатов. Директор не появлялся в музее уже с неделю — говорили, будто он выехал в Омск, — и бумагу с прыгающими машинописными строчками приняла Лера. До этого она еще надеялась, что все каким-то образом обойдется, что про них забудут; и теперь, глядя на подпись городского головы Ширяева, занимавшую чуть ли не треть листа, испытала мгновенное чувство безысходности.

— Дура ты, — сказала она своему отражению в застекленном стенде с фотографиями губернских заводов. — Дура стриженая… И чего надеялась?

Лера служила смотрительницей музея с осени шестнадцатого года. Она помнила наизусть паспорта половины экспонатов и с одинаковой нежностью относилась к вещам совершенно несоизмеримой ценности. Вещам было тесно в кирпичном двухэтажном доме на Соликамской улице. Здесь хранились бронзовые отливки и фарфор фабрики Кузнецова, старинные ядра и заспиртованные стерляди в банках, французские гобелены времен Людовика XVI и рудничные фонари. На стенах висели картины. В шкафах и витринах лежали кости ископаемых животных, монеты, стояли шкатулки, вазы, фигурки Каслинского и Кусинского заводов — весь тот пестрый набор, который никак не ложился в единое русло правильной экспозиции и в самой пестроте которого было обаяние, отсутствовавшее во многих, несравненно более богатых собраниях.

Лера обошла пустые комнаты, отомкнула витрины. Смахнула рукавом пыль с чугунной статуи Геркулеса, разрушающего пещеру ветров. За последние полгода в музей заходили разве что члены управы по долгу службы, студенты и скучающие офицеры, которые уже в первой комнате начинали интересоваться больше самой смотрительницей, нежели ее экспонатами.

В восемнадцатом году все было по-другому. Устраивались лекции, собиралось общество фотографов и общество любителей истории края. Десятками бывали красноармейцы. Они, правда, зачастую разглядывали багетовые рамы с большим любопытством, чем сами картины, и подолгу простаивали перед резными китайскими шарами из кости, не обращая внимания на этюды Репина и Коровина. Но такую несерьезность Лера им охотно прощала. Да и шары, честно говоря, были довольно занятны — она и сама не могла понять, как их ухитрились вырезать один в другом… А с Советской властью у нее лишь однажды вышло столкновение, когда районный комиссар приказал освободить одну комнату для выставки революционного плаката. Он облюбовал комнату, где по стенам висели гобелены и костюмы северных народов. Лера воспротивилась, но гобелены пришлось все-таки снять. А костюмы северных народов отстоял Костя Трофимов, упирая на тяжелую судьбу этих народов в условиях царизма.