Похождение сына боярского Еропкина - [11]

До чего бы еще додумался Еропкин - Бог весть, но они подошли к последнему порядку, и Еж, остановившись насупротив крайней избы, строго провозгласил:

- Пень - выйди!

10

Пень оказался настоящим пнем в человечьем обличье - росточком поболе аршина, но косая сажень в плечах. На коротких толстенных ногах вышагивал, будто коленки не сгибались, отчего Пнева ходьба была валкой, неспешной: левую ногу от земли оторвет - тело вправо кренится, правую приподнимет левое плечо тянет к земле. Десять шагов от избы отошел - измучился. Остановился, задрал огромную, что котел, башку и сквозь дремучую смоляную бородищу по-медвежьи прорычал в лицо Ежу:

- А?

- Жильца принимай, - ответил Еж. - Дом выдели. Смур велел.

- Смур?

- Смур.

- Этому?

- Да.

- Ладно, - кивнул Пень. В четыре приема повернулся кругом и двинулся вдоль порядка избушек, раскачиваясь из стороны в сторону.

Еропкин заспешил вслед.

Проковыляв мимо пяти избушек, у шестой Пень остановился.

- Вот, - сказал.

- Что - вот?

- Дом.

- Как - дом? - не поверил глазам Еропкин.

- Дом.

- Это изба.

- Что есть изба?

- А что есть дом?

- Разве не видишь?

- И это - дом?

- Дом. Здесь будешь жить. Спать - на заре ложиться. Ночью лучину не жечь. Печку топить на рассвете. По другим домам не ходить, к себе не звать. Уходишь - мне докладываешь. Делать станешь то, что Смур укажет. Заболеешь - тряпицу на дверь вывесишь. Все.

Еропкин обомлел.

- Погоди, погоди, - засуетился, - да как же, да это... - И избушку обежал и, вновь представ пред Пнем, докончил: - Печь топить... а дров-то нетути.

- Дрова к вечеру будут, - прервал Пень.

- А замок? Замок на дверь?

- От кого запираться собрался?

- А докладываться по какому праву? У вас свобода.

- Свобода, - прогудел Пень и чуть повел рукой, будто предлагая восхититься городищем. - Живем - ни от кого не зависим. А докладываться таков порядок. Рядувый должен все знать.

- Рядувый?

- Да, господин ряда.

- Ты - господин?

- Я, Пень.

- А я?

- Ты станешь в моем ряду жить - значит, мне подчиняться.

- А ты кому подчиняешься?

- Смуру.

- А он кто?

- Володетель всех.

С этими словами развернулся Пень и отправился восвояси. Еропкин же остался возле своего жилья. Обозрев строение, углядел трубу. Пробурчал вслух:

- Хорошо еще, не по-черному топится, - и шагнул к двери.

Пройдя крошечные сенцы, ввалился в избу.

Налево во всю стену белела печь. Над головой висели полати. В переднем углу чернел дощатый стол. Вправо-влево от него вдоль стен тянулись лавки. Сероватый свет еле просачивался сквозь затянутые бычьими пузырями оконца, и от убогости жилья на Еропкина навалилась такая тоска, что хватило сил только дойти до лавки, с тяжким вздохом сесть, бросив руки между колен, навзничь лечь да пересчитать потолочные плахи.

Не заметив как, он уснул, и приснилось ему, что в избу вошел ночной гость, посетивший поместье, а он, Еропкин, не ответив на поклон, даже не поднявшись с лавки, принялся корить его:

"Ты куда меня заслал, дьявол пархатый?! Да мордвин дикий и тот лучше меня живет! Да моя хоромина под Валдаем по сравнению с этой - дворец. Я на тебя понадеялся, все кинул, а ты что? Да какого рожна я здесь выслужу? Да тут волоститель и тот в лаптях ходит. Тут, видно, все с хлеба на квас перебиваются. Ты выйди, выйди на крылечко-то да послушай: коровы - не мычат, собаки - не лают, кошки - не мяукают. Кур и тех не видать. А мне тут, как сапоги изношу, тоже в лаптях шастать придется. Да я щас встану да шестопером тебе, черту такому, бока-то умну!"

На что гость, облыбив курносое лицо, сказал:

"А ну стихни! - и, усевшись в ногах у Еропкина, попенял: - Я ведь тебя зб море посылал, а ты и до Коломны не доехал. Ну да уйми сердце-то - и здесь все сладится. Будут тебе и дворец, и денег мешок. И власть будет, и независимость. Ты не торопись только. Служи и жди. Да дукат береги. Как жизнь по сердцу придется - шепни за левое плечо, меня зови, я жизнь пригожую-то тут же на дукат сменяю".

Встал гость с лавки, руки бросил по швам, вверх вытянувшись, в матицу макушкой уперся. Утробно, с сипом горловым досказал:

"Ты, паря, сын боярский, про романею запамятовал. Полдня минуло глотка не испил. Оттого-то и маешься мыслями. Пей, пей романею-то - в ней сила. Чаще прихлебывай - желаемое как по-писаному слагаться учнет..."

Задрожал, задрожал и... истаял. Только запах остался, будто спалили перо.

11

Всеобъемлющее мерило людских деяний у русского человека - совесть. Каких только законов не написано, а русский, напроказивши, молит мир: судите, братцы, вы меня не по книгам печатным, а по совести. И, почесав затылки да покряхтев, мир зачинает тако судить. Закон - прямолинеен и сух, совесть же многообразна и сердечна, как людская жизнь, и народ верит ей, к ней тянется, не ропщет, если даже наказание по совести превышает меру закона, потому что мощь и крепость в совестливом суде, а жестокости нет.

Великое, богоданное мерило - совесть! Прекрасно изукрасила она образ народа русского. Особенно же осветила тех, кто по способу добывания хлеба насущного, казалось бы, должен про совесть начисто забыть, ибо сытость их испокон и по всем землям зиждется на удаче, выучке тела, крепости воли и меча. Преудивительно совестлив на Руси воинский человек! Нет в нем той собачьей преданности, когда и ворованное, и благоприобретенное одинаково охраняется. Русский воинский человек всегда желал наперед знать: за правду он заступит или за кривду? Воевал он всегда по необходимости, исходя из государственного интереса. Конечно, случалось, ошибаясь, вставал не на ту сторону, но, понуждаемый врожденной совестливостью, все-таки разбирался, что к чему, прибивался к правому и уже стоял нерушимо, не смущаясь алтынным звоном. Свидетельница тому - история. Только читать ее надо совестливо, без собачьей преданности хозяину, велящему читать выгодное. Почитаешь так, и как на ладони русский воинский человек - кровь от крови, плоть от плоти своего народа, бескорыстный и добровольный.