Поход - [11]

Младший сын Лавр, по братскому обычаю вступающий в полосу дикой силы, проверял путики в соседней избушке, до которой по реке было километров пятнадцать. Он уже всё сделал и рвался навстречу к отцу и братьям, окрылённый хорошей охотой и планами рвануть на новые земли. По крутому гористому берегу снегоходной дороги не было – ходили только на лыжах. Поэтому выезжать надо было по реке, которую в тепло мгновенно промывало, особенно у берегов в камнях. Про серёдку же и речи не шло – полыньи да пропарины. Следовало спокойно выждать денька два-три, когда оттепель отсопливит и вернётся морозец – прольёт, проклеет и опечатает: «Хоть боком катись». Особенно если снежком подпери́т для мягкости. Всё ж «не зря Бог-то делат».

Но Лавря настолько разогнался, что ломился к отцу не глядя на «шлячу». Тот настрого запретил дёргаться, но Лавря всё целил то «буран» пробовать», то «дорогу топтать». (Топтать – означает бить путь техникой, трактором ли снегоходом.) Вечером не вышел на связь. Часов в пять утра Иван проснулся. На дворе было около ноля градусов. Воздух дышал оттаявшей хвоёй, неплановой прелью. Вот-вот побежит с ёлок и пихт – талая кухта настоится на хвое и закапает на снег жёлто-зелёным, дырчато очертит по кругу стволы. Иван попил чаю и, не дожидаясь рассвета, поехал в сторону Лавра. Валили в душу примеры, как кто-то не поехал на выручку, а человек утонул, замёрз, надорвался. Тем более Лавр в «дикой полосе» и от него чего угодно ждать можно. Лыжи Иван пожалел в такую мокреть и оставил.

По всей длине реки шли или крутые берега с тальниками, или скалы и каменные гряды. В ямках мокро зеленел снег. Вокруг небольших камней выпуклым кольцом играло течение. Большие стояли в скорлупных развалах – когда вода падала, они вылезали, ломая лёд. По прямой не разлетишься, одни зигзаги. Да и берег бахромчатый, мысок на мыске. Несколько раз Иван садился – то проваливал в берегу́, то в наледи вяз – под снегом водищи в колено. Через ручей стелил переправу, и до обеда проехал километров шесть. Ноги подмокли – бродни есть бродни, «голяшки-то тряпочны». Упрел ворочать снегоход, вычищать снежную кашу из ходовки, машина разлапистая, как лягуха, пять раз крутанул – и язык на плече. Кусок с ровным берегом проскочил секундно, но потом снова пошла изрезанка, потекли ручья с промоинами под устья́ми. Один пришлось переезжать по берегу, по оттаявшим чёрным камням – и вспомнилось почему-то, как тоскливо-тало в городах над тёплыми трубами.

Началось сужение, берега выперли особенно вертикально – и ещё сильней забило течение в речные щели, и ослабился лёд на кромке. Скалу от реки отделяла длинная продольная коса. Она возвышалась белым уступом, Иван попытался на неё заскочить, но сел, провалив лёд гусянкой и уже стоя на косе лыжами.

Иван натолкал палок. Эх, вдвоём бы да с Лаврей… Но «вдвоём и дурак управится», и он выломал небольшую тальниковую веточку – сучочек в две спички. Засунул под рычажок газульки, прищемил там, а сам ухватил за лыжи и потащил. Вышло, будто невидимый кто-то на газ давит и убран главнейший тормоз – прилипающие лыжи. В несколько приёмов выпер он технику на сухое.

Иван был еле живой, и грыжа старая болела, и спина, но главное – силы ушли. Чего стоит каждое раскачивание, толкание, переворот снегохода… Ясно было, что надо «вороча́ться». Он достал небольшой термос и долго пил чай, запаренный с клюквой.

«Ну что, назад так назад» – и он убрал пустой термос обратно под сиденье к ключам. Проехав по косе, Иван соскочил на лёд, но взял чуть косо («расслабился, телепень!») и снова провалил снегоход в заберегу. Лыжи и задравшийся передок стояли на льду, а зад ушёл полностью, с фонарём. В багажнике под сиденьем плавал термос и оловянно глядели ключи сквозь воду. «Смотри как разделилися, а вроде вместе лежали», – проплыло в голове. Снегоход он засадил окончательно.

Где-то за облаками задумчиво гудел турбовинтовой самолёт, видимо, такой же «Ан-24», на котором он подлетал к Байкалу. Отдышавшись, скинув мокрую горячую шапку, попробовал ещё раз вытащить снегоход сучёчком. Тащил из последних сил, до задыхания, дроби в груди. Ни в какую. Только горел ремень и выхлоп пробулькивал через воду. Заглушил и едва сел, отходя от схватки, – медленно вступил, навалился тот же задумчивый эховый гул самолёта – уже на излёте… Волнами доходил, будто огромное сверло ворочалось, укладывалось в невидимое ложе.

Уже темнялось, и ноги были взрызг, особенно правая. И вроде всего-то минус два, а противно. Иван подобрал шапку, и, выстывшая, она мокро оклеила голову. Он завёл снегоход, открыл капот, угне́здился кое-как на двигатель, разулся и стал зверино греть-сушить ноги под тёплым воздухом из-под вентилятора. Мешался натянувшийся тросик от капота – когда его задевал, тот гудел струнно.

Разувался долго: сначала размокшие, распухшие, как из сала нарезанные сыромятные вязочки. Потом матерчатая голяшка с калошей, войлочный вкладыш-пакулёк, вдрызг мокрый и навозно отдающий овчиной. «Не моют, видать, шерсть», – подумалось, и представился бараний огузок с катышками навоза. Портянка. Вязаный носок. Простой синий носок. Голая белая нога в чернильных разводах.