Похитители грёз - [25]

Сначала он чувствовал каждую отдельную рану. Особенно ту первую. Он был неполоман и целен, а затем эта целостность была украдена тем вором, ножом. Так что проникновение было худшим. На полдюйма выше его левой ключицы, его придавило к земле и наполовину лишило дыхания.

Затем снова, но ближе к закруглению плеча, блеснув у ключицы. А потом на два дюйма ниже пупка. Слово «желудок» было и глаголом, и существительным. Еще один удар ножом и еще один. Скользко.

И тут Серый Человека стал нападающим. Рукоять ножа была ребристой и постоянной в его руке. Он бы закалывал этот кусок мяса всю жизнь. Он был рожден, когда это началось, и он умрет, когда закончит. Эта рана удерживала в нем жизнь: момент, когда лезвие отделяет новый дюйм кожи. Сопротивление, а затем ничего. Поймать и отпустить.

А потом Серый Человек стал ножом. Он был лезвием в воздухе, вдохнув, а затем он был оружием внутри, задержав дыхание. Он был ненасытен, жаден и никогда не удовлетворен. Голод был особью, и он был лучшим в своем роде.

Серый Человек открыл глаза.

И посмотрел на часы.

Затем перевернулся и продолжил спать.

В эту ночь Адам не видел снов. Ворочаясь на матраце, он закрывал лицо по-летнему горячей рукой. Иногда, если он закрывал рот и нос, с этой стороны удушья сон бы его победил.

Но одновременно и сожаление, и воспоминания о кратком видении держали дремоту в страхе. Неправильность и безжизненность женщины все еще висели в воздухе в комнате. Или, может быть, внутри него. «Что я сделал?»

Он достаточно бодрствовал, чтобы думать о доме — это не дом, он никогда не был домом, те люди не существовали, а если и существовали, они были для тебя ничем — и думать о лице Блу, когда он потерял самообладание. Он достаточно бодрствовал, чтобы точно вспомнить запах леса, когда он приносил себя в жертву. Он достаточно бодрствовал, чтобы задаться вопросом: может, он принимал неверные решения всю свою жизнь. Или он сам был неверным решением, даже до того, как родился.

Он желал, чтобы лето кончилось. По крайней мере, когда он был в Аглионбае, он мог перевернуть свои бумаги и увидеть оценки, конкретное доказательство его успеха в чем-то.

Он достаточно бодрствовал, чтобы размышлять о приглашении Гэнси. Там могла быть интернатура. Адам знал, это была любезность. Это было неправильно? Он говорил «нет» так долго, что не знал, когда сказать «да».

И, возможно, крошечная, осторожная часть его ума сказала, что, наверное, это будет зря. Когда они почуют запах генриеттовской грязи у него под ногтями.

Он ненавидел тот осторожный способ, которым Гэнси спросил его об этом. На цыпочках, прям как Адам научился ходить вокруг своего отца. Ему требовалась кнопка перезагрузки. Просто нажать на нее на Адаме Перрише и начать все заново.

Он не спал, а когда уснул, он не видел снов.

Глава 12

Следующим утром Блу внимательно просматривала задание по летнему чтению, когда её тетя Джими пронесла через её спальню тарелку, полную тлеющей растительности. Джими, мать Орлы, была такой же высокой, как Орла, но в несколько раз шире. К тому же, она обладала той же грацией, что и Орла, а это означало, что её бедра стукнулись о каждый предмет мебели в комнате Блу. Каждый раз, когда это происходило, она вскрикивала что-то вроде: «Мама дорогая!» и «Стоять-не падать». И это звучало хуже, чем настоящие ругательства.

Блу оторвала свой затуманенный взор от страницы, её ноздри страдали от дыма.

— Что ты делаешь?

— Окуриваю, — ответила Джими. Она держала тарелку перед холстом с деревьями, который Блу повесила на стену, и дула на пучок трав, направляя дым на художество.

— Та ужасная женщина оставила столько негативной энергии.

Той ужасной женщиной была Нив, приходившаяся Блу теткой наполовину, которая пропала в начале этого года после использования ритуала черной магии на их мансарде. И окуривание было обычной практикой, при которой использовался дым симпатических трав, чтобы очиститься от отрицательной энергии. Сама же Блу всегда считала, что наверняка есть лучшие способы с толком распорядиться травами, чем придавать их огню.

Теперь Джими махнула лавандой и шалфеем Блу в лицо.

— Священный дым, очисти душу этой юной женщины передо мной и дай ей немного здравого смысла.

— Эй! — возмутилась Блу, поднимаясь. — Думаю, я очень разумна, восемьдесят семь благодарностей! Там же нет полыни, да? Потому что у меня дела! — Джими утверждала, что полынь совершенствовала её ясновидение. Она, казалось, не возражала против временного, изменяющего сознание эффекта. Мрачно, подобно Орле, она произнесла:

— Нет, твоя мать не позволила бы.

Блу мысленно поблагодарила свою мать. Предполагалось, что должны были подойти Гэнси с Адамом, и последние, чего ей хотелось, это нести ответственность за то, что она окажется под легким кайфом. «Хотя, — подумала она, почувствовав себя чуть более, чем неуютно, — возможно, Адаму пойдет на пользу, если его чуть-чуть отпустит». Она гадала, собирается ли он перед ней извиняться.

— В таком случае, — сказала она, — не окуришь ли ты мой шкаф тоже?

Джими нахмурилась:

— Нив и там побывала?

— С Нив, — сказала Блу, — никогда не знаешь наверняка.