— Спят? — спросил учитель, показав на дверь.
Денщик сделал рукой неопределенный жест.
— Нету их, — сказал он. — Ночью уехали в город.
Учитель кивнул. Солдат продолжал глядеть на него своими подслеповатыми глазами. Потом как-то неестественно глотнул воздух, словно у него застряло что-то в горле, и добавил:
— Полковница в четыре утра застрелилась из револьвера господина полковника. Мы отвезли ее в город. Она была еще жива…
В конце октября оккупационные войска Франше д'Эспере[10] вступили в древнюю столицу. Несколько батальонов сенегальцев прошли маршем по улицам Тырнова. Впереди шествовал африканский оркестр с барабанами и медными трубами, с которых свисали на шнурах французские трехцветные флажки. Высоченный, посиневший от холода негр в голубоватой шинели вышагивал во главе гремящего оркестра, и этой дикой музыке было тесно в узком коридоре примолкших от страха домов…
Шел снег. Первые редкие снежинки падали на промерзшую землю. Город замер, притих. На улицах толпились кучками мрачные, перепуганные горожане. На Марно-поле вырос французский лагерь. Узколицые желтые алжирцы-пулеметчики расположились на бивак со своими мулами. Задымились наскоро расставленные походные кухни, в жестяных посудинах с кокосовым маслом жарились горы картошки. Нескончаемый галдеж на самых разных языках и наречиях поднимался к серому ноябрьскому небу.
В пекарнях не было муки. Жители голодали. Женщины не смели показаться на улице, потому что негры нападали на них и насиловали. В школах разместились победители. Французский флаг реял над красивым домом на главной улице, его охраняли часовые с длинными, точно сабля, штыками.
Бедняки из Варуши раньше всех осмелились приблизиться к победителям. Они воровали из мешков крупные царьградские рожки, которыми французы кормили мулов, и не брезговали куском конины с капустой. Голодные мальчишки тащили все, что попадалось под руку, — кокосовое масло, финики, белый хлеб, табак, веревки, брезент. Со своей стороны алжирцы и негры приставали к служанкам, совершали набеги на ювелирные лавки, толпами осаждали публичный дом и устраивали между собой потасовки. Они оставались в городе до середины лета.
Полковник был лишен должности и занесен в списки военных преступников, но суда избежал. Правительство Стамболийского[11] не предало суду союзников ни одного из болгарских офицеров. Обедневший, страшно состарившийся, он заперся в своем городском доме. Запущенный, поросший травой виноградник был срыт, полуразвалившийся дом брошен на произвол судьбы.
— Он не осмеливался приезжать сюда, — закончил свой рассказ старый учитель, — но и расстаться с этой землей не хотел. Теперь она перешла к его наследникам. Два года назад полковник скоропостижно скончался от разрыва сердца.
Учитель показал на ореховое дерево, которое нависло над домом, будто защищая его. Дупло в стволе зияло, как разверстая пасть. Дерево было очень старое.
— Когда-нибудь ветер сломает его и повалит на крышу, — заметил учитель. — Тогда дом обвалится окончательно. Никто о нем не заботится. Да он того и не стоит.
Он махнул рукой, и мы молча вернулись назад, погруженные каждый в свои думы о минувших годах, которые были не менее тревожными, чем нынешние.
Вечером, когда я вернулся в гостиницу, сирены подняли свой зловещий вой и город окунулся во тьму. Улицы наполнились топотом бегущих людей, устремившихся по крутым улочкам к туннелям, ища защиты в недрах земли. Я же остался в гостинице и, возвращаясь мысленно к рассказу учителя, пытался восстановить в памяти образ Элисаветы. Стекла окон дрожали и звенели от тяжелого, грозного гула налетавших с севера самолетов. Где-то там, за Дунаем, на румынском берегу, вздымались огненные языки пожаров, и край неба алел, как перед восходом солнца.
