Похититель персиков - [16]

Эпидемия в городе все разгоралась, и настроение у полковника было прескверное. Он приезжал злой, заглядывал в газеты и тут же с отвращением бросал их. Правительство Малинова,[7] которое, по его расчетам, должно было исправить положение, ничем не отличалось от правительства Радославова.[8] Офицеры, прибывшие с македонского фронта, рассказывали о безнадежном состоянии оборванной, голодной армии, о том, что неприятель после майского наступления занял выгодные позиции под Яребичной и готовится нанести оттуда решающий удар. В эти критические дни немецкое командование продолжало отводить с фронта последние батареи тяжелой артиллерии, а также оставшиеся немецкие части, без стеснения нарушая военный договор, и, пользуясь кондоминиумом,[9] грабило Добруджу. Немецкие и австрийские эшелоны с продовольствием беспрепятственно пересекали западную границу страны, в то время как народ Болгарии и ее армия голодали. В тылу коррупция и спекуляция приняли невиданные размеры, от чудовищной дороговизны страдали даже офицеры, месячного жалованья которых теперь хватало только на десять катушек ниток или на бидон керосина. В то время как правительственные газеты пестрели ура-патриотическими статьями и призывами, министры делали успокоительные заявления, выражая надежду на скорый мир, а ставка втайне готовилась бросить в наступление истощенных, разутых, раздетых солдат, которые должны были штурмовать занятые неприятелем высоты.

Полковник не хотел допускать мысли о поражении и старался подавить поднимавшиеся в душе отчаяние и злобу. От этого вечного единоборства с самим собой он становился все суровее и ожесточенней. Его ненависть к сербам достигла апогея, он не мог хладнокровно смотреть на пленных, потому что читал на их истощенных лицах злорадство по поводу близящегося краха и надежду на избавление. Дисциплина в лагере упала, режим не соблюдался, конвоиры стали проявлять нерадивость и мягкосердечие.

Полковник не испытывал к военнопленным никакой жалости. Они должны были работать и чувствовать свое подневольное положение до последней минуты, пока болгарская армия еще держит фронт. Он выискивал для них работу на складах, на пришедшие в негодность дорогах, на развалинах пострадавших от землетрясения домов в городе, и они тащились по пыльным улицам, похожие на восставших из могил мертвецов.

Зато отношение к гражданскому населению у него переменилось. На митинге протеста против кондоминиума он видел, как седовласые мужчины рыдали, точно дети, — столь глубоко было оскорблено достоинство и гордость народа. Он испытывал те же чувства, что и эти люди, ту же боль, скорбь, гнев, но, когда под конец митинга одна женщина из Варуши подстрекнула своих голодных соседок и они стали швырять камнями в окна муниципального совета, он испугался, как бы не вспыхнул бунт. Отдал распоряжение арестовать женщин, — те плакали и сыпали проклятиями, когда солдаты повели их по коридорам комендатуры, подталкивая прикладами. Издал грозный приказ по городу. Несколькими днями позже часовые у железнодорожного моста задержали какого-то бродягу, пытавшегося подложить под мост динамит. С этого дня подозрительность и недоверчивость полковника усилились. Вместе со страхом росла и его вспыльчивость, достигшая крайних пределов.

Ко всему этому участились набеги на виноградник, голодные люди становились все более дерзкими, вороватыми, испытывали все меньше уважения к чужой собственности, и однажды ночью в его винограднике целиком обобрали два куста. Денщик первый заметил порванную проволоку, но не осмелился доложить полковнику, пока тот сам не заметил кражи. Полковник взъярился и в тот же день привез из города охотничье ружье.

— Стреляй в каждого, кто сунется в виноградник, — приказал он, передавая денщику ружье. — Отвечать буду я.

Солдат снова стал ночевать в винограднике, сколотив себе нары под одним из персиковых деревьев.

Одна лишь Элисавета оставалась безучастной ко всему этому. Она следила за событиями по-своему — старательно читала газеты, с жадным вниманием выслушивала новости, которые сообщал ей муж, и пыталась представить себе истинное положение дел на фронте. Близился день, когда ее жизнь должна будет перемениться. Из-за этого напряженного ожидания ей казалось теперь, что она живет только в часы свиданий, когда все сомнения исчезали, крепла надежда, возвращалась уверенность в собственных силах. Но иногда пленный не приходил, и она становилась нервной, пугливой, подавленной. В такие дни прошлое вновь обретало над нею власть, душу раздирали сомнения, и эта внутренняя борьба лишала ее сил — особенно к вечеру, когда тоска и томление были неодолимы. Она не спала по ночам, тысячи мыслей, всевозможные догадки, предчувствия не давали покоя, ее душила растущая боль, которую она с трудом подавляла.

10

Пять дней подряд пленный не появлялся. Напрасно поджидала она его под деревом, напрасно вслушивалась, не раздастся ли знакомый свист — условный знак, предупреждавший ее о том, что он близко. Все молчало кругом, в знойной глуши слышалось только жужжание насекомых, и рядом не было никого, кроме ее собственной тени, которая неуклонно следовала за ней.