Погубленные жизни - [5]

«Мама!» — билось у него в горле.

2

Заложив руки за спину, Кадир-ага [3] всматривался вдаль, словно чего-то ждал. Над землей медленно поднимался, клубясь и расползаясь в стороны, туман. Вот уже стали видны крестьяне, работавшие в поле, и вереница людей, бредущих навстречу рассвету.

К деревне приближался скрип колес. Наконец показалась и сама арба, двигавшаяся прямо к хозяйскому дому.

Хозяин, Кадир-ага, сидел на веранде, как и три года назад, когда Халиль уезжал в армию. Это так поразило Халиля, что он на ходу спрыгнул с арбы и кинулся вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Хозяин даже не шелохнулся и, глядя поверх Халиля, сказал:

— Ну что, приехал?

— Приехал, мой господин, — со слезами на глазах ответил Халиль и припал губами к рукам хозяина. За годы службы он соскучился по этим иссохшим, холодным рукам, оставлявшим на губах такое сладостное ощущение. Халиль целовал руки хозяина, терся о них лицом.

— Ну-ну, хватит!

Халиль заглянул хозяину в глаза, посмотрел на его поседевшие волосы и брови. К горлу подступил комок. Халиль с трудом сдержался, чтобы не заплакать.

— Значит, отслужил? — спросил Кадир-ага. — Подумать только, три года! Как быстро пролетело время…

— Нет, мой господин. Не быстро. Очень долго, — смущенно проговорил Халиль.

Он глядел на хозяина и не мог наглядеться. А хозяин был маленький, неказистый, только очень богатый. Халилю хотелось выплакать у хозяина на груди свое горе, излить ему душу. Но он знал, что это невозможно, и потому чувствовал еще большую тоску. Коротышка хозяин был в глазах Халиля чуть ли не господом богом.

Кадир-аге стало не по себе от пристального взгляда парня, и он сказал:

— Хорошо, хорошо, иди!

Покорно сложив на груди руки, Халиль попятился.

— И пришли ко мне Мухиттина!

— Слушаюсь.

Мухиттин в это время подметал двор. Увидев Халиля, он бросил метлу и кинулся обнимать его:

— Здравствуй, брат!

— Тебя хозяин зовет. Прислал меня за тобой.

— Ладно, расскажи лучше, как ты?

— Все в порядке, брат, все в порядке…

— Сейчас я к нему сбегаю, а потом поговорим.

Халиль поднял метлу и принялся мести двор. Дервиш уже заводил волов в хлев. Лучи вырвавшегося из-за крыш солнца залили двор ярким светом. Халиль выпрямился, осмотрелся. Дерево, росшее перед домом, исчезло. «Срубили», — с горечью подумал он.

Вскоре вернулся Мухиттин.

— Давно срубили шелковицу, Мухиттин-аби[4]?

— Шелковицу? Э-э-э, шелковицу… Давно.

У Халиля ёкнуло сердце.

— Ну, выкладывай, что у тебя хорошего, — сказал Мухиттин.

— Да ничего…

К полудню стало припекать. Собаки и куры жались к стенам, стараясь укрыться в их тени. Халиль стоял посреди двора, там, где когда-то росла шелковица, пытаясь сообразить, какие еще перемены произошли за это время. Все, что было так свежо в его памяти, в ярком солнечном свете казалось состарившимся, обветшавшим, поблекшим, безжизненным. И куры, и собаки, и облезлые стены, и даже тени от стен наводили на Халиля тоску, словно перед ним были развалины некогда счастливого, но с годами одряхлевшего, безвозвратно затерянного в прошлом мира. Все унесло безжалостное время, оставив Халилю лишь щемящую тоску воспоминаний…

Поодаль, на куче навоза, лежала корова и, мерно двигая челюстями, жевала жвачку. По белой мете на лбу Халиль тотчас признал корову. Он помнил ее шустрой телкой, носившейся по двору с задранным хвостом. Теперь ей было лень даже повести глазами, и она в своем немом отупении не переставая жевала.

Стены, двор, куры, собаки, земля — на всем была печать уныния. Радужные мечты, которые все три года в армии помогали Халилю терпеливо сносить горести и лишения, рассеялись, исчезли в этом кладбищенском безмолвии. Скорбь по всему живому, казалось, сосредоточилась в больших, гноящихся, облепленных мухами глазах коровы. Под бременем судьбы они погасли, в них застыло выражение сиротливой безысходности, им словно опротивел весь мир. Неподалеку от коровы, высунув язык, дремали собаки.

Запертый в курятнике, томился белый петух.

Старая лестница, дышло, длинное бревно, подпиравшее стену хлева, дополняли унылую картину.

Изнурительная истома, исходившая от ветхих стен, от дремавших собак, от коровьих глаз — от всего, что окружало Халиля, будто заразная болезнь, передавалась и ему.

Халиль поплелся на кухню для батраков, там было сумрачно и прохладно. Халиль спугнул с квашни целый рой мух. На подстилке из мешковины похрапывал Мухиттин. Лицо его было прикрыто грязным платком, колыхавшимся от мерного дыхания.

Мухи снова облепили квашню. Халиль тихонько сел на скамью и окинул кухню взглядом: на стене висели решето и сито, на полу в беспорядке валялись мешки с булгуром[5], жестяные банки с маслом, маслобойка, сепаратор, корзина для хлеба. Противоположную стену будто полоснули ножом: ее пересекала длинная трещина. Между потолочными балками Халиль заметил разоренные ласточкины гнезда.

Во всем чувствовалось приближение зимы. Жаркое, но уже не палящее солнце, влажная прохлада теней, незаметно подкрадывавшийся вечер — это были приметы конца осени. Ветер кружил в воздухе дорожную пыль и сухие колючки, предвещая близкое ненастье. Халиль любил поля в золотистом сиянии стерни, хохлатых жаворонков, виноградники после сбора винограда, лозы с еще державшимися на них сухими листьями, пожелтевшие травы на косогорах, полевые цветы, чертополох…