Пограничное лето - [25]

Вокруг костра собрался весь пионерский лагерь — не менее двухсот мальчишек и девочек; но они сидели так тихо, что когда Ефросинья Никитична замолкала, чтобы передохнуть, то было слышно, как потрескивает костер и всплескивает в озере рыба.

— Как будто чуяло сердечко Павла Степановича эту большую беду — войну, — продолжала Ефросинья Никитична свой рассказ. — Он еще с весны, как только растаял снег и подсохла земля, всех поднял на рытье окопов. Ох, и нелегкая и скучная это работа — рыть землю с утра до вечера. Все набили на руках кровяные мозоли, гимнастерки на бойцах так и сгорали от соленого пота. Находились, понятно, люди, которые поругивали Павла Степановича: дескать, через наш пот выслуживается перед начальством… А он знал помалкивал да делал свое дело…

— Бабушка, вы бы про подвиги рассказали, — перебил Ефросинью Никитичну мальчишеский голос.

— Скучно слушать про черную работу? — строго спросила Ефросинья Никитична. — А вот она-то, сынок ты мой, была самым главным геройским делом Павла Степановича. Не понимаешь? А вот сейчас поймешь… В первый день войны у нас только двое было раненых. А ведь ад был такой, что земля дрожала и воздух горел. Только из-под земли смерть не летела, а так она отовсюду наскакивала: в небе кружатся вражеские самолеты — в иной день столько комарья не жужжало; пушки ухают, пулеметы шьют, автоматы стрекочут. Дома наши и застава в первый же день свечками сгорели, и пепел ветром разметало… Вот и прикинь, сынок: если бы Павел Степанович в заблаговременье не заставил нас окопов понарыть, то что бы с нами было? Да все бы до единого полегли в то страшное утро! Некому было бы и подвиги совершать — мертвые-то в атаку не ходят…

Я отыскал глазами Костю. Он и Саня со своей сестренкой Леной сидели среди ребят и широко раскрытыми глазами смотрели на рассказчицу. Интересно бы знать, о чем думал сейчас мой сын-фантазер? Но я уверен, что слова Ефросиньи Никитичны насчет черной работы не прошли мимо его ушей.

Задумчиво слушал и тот паренек, который просил рассказать про подвиги.

— Так вот и стали окопы нашим домом. Рядом с бойцами очутились и мы, жены и матери военных, и наши малые ребятишки тут же. Вот этому Сереженьке тогда и двух годков не было, только-только ходить научился и начал первые слова лепетать. Вроде бы несмышленышем должен быть, а только и поплакал, когда первая бомба разорвалась около дома, а в окопах и голоса не подал и маму не звал. Такое, наверно, понятие появилось: маме некогда, мама раненого обихаживает, голову ему бинтует… В первый-то день тяжеленько нам было: семь атак отбили. Бьем врагов этих, а они лезут и лезут, и нет им ни числа, ни счета. А к вечеру утихомирились: наверно, синяки да шишки принялись считать, силы подтягивают, чтобы нас сковырнуть, потому что наша застава стояла на холмике и тут крест-накрест перекрещивались дороги, а справа и слева болотца были — по ним-то не так хорошо наступать. Танкам в болотах плюхаться совсем неспособно, да и артиллерия-то не больно разбежится. Нет, очень это было нужно фашистам — сковырнуть нас. И ничего они не жалели: ни снарядов, ни бомб, ни живых людей… А на второе утро двинулись на нас вражеские танки.

Ефросинья Никитична отпила глоток воды, глубоко вздохнула и продолжала:

— Павел-то Степанович догадывался об этом и подготовил людей, чтоб встретить эти танки как следует быть: в нужных местах расставил бойцов с гранатами, горючими бутылками и противотанковыми ружьями… Господи, что только было в этот день! Скажи бы раньше — я бы не поверила, что человек может вынести такое… Вот слушайте-ка: был у нас такой паренек — боец Ваня Кручинин — веселый, голубоглазый, плясать был мастер. Стоял он в окопчике возле самой дороги, которая шла с вражеской стороны.

— Тогда вроде и ты была там, — вставила Мария Васильевна.

— Ты, Машенька, тоже не в прохладном местечке отсиживалась, — возразила Ефросинья Никитична. — С той стороны к нашей границе лесок подходил этаким клином. Так вот рано утром из этого клина выползают черные чудища с белыми крестами — дюжина вражеских танков, да прямехонько по той дороге, возле которой был окопчик Вани Кручинина. Дорога узенькая, по бокам — глубокие канавы… Ваня приготовил горючие бутылки, гранаты. Глаза стали колючие, ледяные — не жди от человека милости, когда у него глаза делаются такими. Ну и вспыхнул первый танк. Стали выскакивать из него перепуганные люди. Успокаивать их — это уж была моя забота… Задние танки замешкались на минуту. Ванюшка тем временем вторую машину подпалил. Тогда остальные стали расползаться с дороги, иные пятиться начали. А вокруг Ваниного окопчика так и кипит, так и стонет матушка земля — танки палят из своих пушек… Одолели канавы, рассыпались по полю да в обход нам. Кто-то из наших еще одну машину угостил как следует — вроде юлы закрутилась на месте на одной гусенице.

— Алеша Волков из противотанкового ружья, — уточнила Мария Васильевна.

— Это рыженький такой? Ну как же — хорошо его помню, последний год дослуживал, в субботу в увольнение ходил костюм гражданский покупать… Как же, как же, хорошо помню Алешу Волкова! А в воскресенье его новенький шевиотовый костюм вместе с нашей каптеркой сгорел… На Ванюшу Кручинина сразу два танка пошло. Замахнулся он гранатой — и надо быть такой беде, руку ему осколком снаряда перешибло. Тут ведь на малое время счет идет: запал горит всего четыре секунды, а потом взрыв. Навалился танк на Ванюшку, а в это время и грянула граната… — Ефросинья Никитична долго качала головой в печальном раздумье.