Поговорим о странностях любви - [67]

(Из-под простыни высунулась пятка. На ней полоска лейкопластыря, как нашивка «За упорное ношение новых босоножек». Нога почувствовала себя одиноко и спряталась. Серый любит утром щекотать тебе пятку. Я очень его понимаю!)

Мне бы так хотелось с ним поладить. Не подлизываясь и не строя из себя Макаренко плюс Спока. Он здорово привязан к отцу, так что (зачеркнуто), но если уж заводить детей, то (зачеркнуто).

Все. Пора будить тебя.

Лети и поскорее возвращайся ко мне!

Иду жарить яичницу.

Господи, опять расставаться!

* * *

Вандочка, любимая! Ты улетела, а я все никак не могу проститься с тобой. Но ты сказала: «Не трави душу!» — не буду. Как будто мы снова сидим под карагачом и ловим его опадающие листья.

Твой самолет слегка кренится набок и временами словно отбрыкивается от кого-то. Это я. Прилепившись к фюзеляжу, я пытаюсь сквозь металл дотянуться до тебя. В аэропорту я спрыгну и поволоку твой здоровенный чемодан на пересадку. Когда ты прилетишь навсегда, мы устроим из этого чемодана памятник Разлуке. А лучше водрузим его на попа, вставим в крышку зеркало: чем не шкаф? В нем будут висеть твои платья и сидеть любовники (чтобы отгонять моль от платьев). А в годовщину твоего последнего отъезда я буду возлагать к подножию чемодана-шкафа… Но когда еще это будет? Ты улетаешь и улетаешь. Как же тебе не стыдно! Сон, и тот наподобие мини-смерти, а расставание на месяц, на год — этому нет ни названия, ни оправдания! Жить от письма до письма, наконец, дождавшись его, нетерпеливо разглядывать штемпель с датой, удерживаться от желания поскорее заглянуть в конец: есть ли там «целую»? Если нет, ворочаться на диване и вычислять: сердишься? забыла? решила позлить меня?

Я пишу на кухне. В доме напротив женщина красит балконные перила. Ее рука, видимо, непривычна к малярной кисти, она часто промахивается, и краска, темно-багровая, с каким-то боцманским оттенком, брызгает на ветки растущего рядом тополя. Его листья рыжеют, жухнут прямо на глазах. Вслед за ними съеживаются листья соседней акации. Осень. А ты все улетаешь.

Когда тебя нет, мне хуже, но легче. При тебе я все время в напряжении: боюсь не то сказать, сделать. Ты ведь ни за что не подашь виду, что обиделась или разочаровалась. Когда мы будем вместе, тебе придется опускаться до моего уровня или мне подпрыгивать до твоего.

Женщина в доме напротив покончила с перилами и присела на скамеечку. Мы знакомы с ней лишь форточно. Иногда я засиживаюсь на кухне допоздна и вижу, как она выходит на балкон покурить. У нее усталый и боязливый вид. Мы с тобой сходим к ней в гости, ладно? А пока ты улетаешь.

Быть самим собой мне уже надоело, быть томим тобой я еще не умею. Вишу между двух этих инфраструктур, как сказал бы Брокгауз Ефрону, если хотя бы один из них знал это слово. Помнишь, ты мне как-то написала по-польски: «У нас с тобой ружница здань». Разность натур, так? Уж куда ружнее!

Пока я писал это, желтое и красное, брызнувшее с балкона, пошло полыхать до самого горизонта. Вдоль дороги, как снарядные разрывы, встали огненные тополя и клены. Осень ведет прицельный огонь по нашим позициям. А ты улетаешь.

Сколько видит глаз, желтеют листья. С деревьев ржавчина перекидывается на столбы, порыжела арматура, бетон уже подернулся мелкими осенними трещинами. Спелые лампы со столбов мягко шлепаются в передники, предусмотрительно подставленные дворниками. На улице рыжеют прохожие: сперва дети, за ними взрослые. Осень, моя любимая осень! И ты улетаешь.

Вздохнем об этом тихонько. Вздохнем глубже, и от нашего вздоха заколышется белье на балконных веревках. Вздохнем коротко: «Опять!..» Вздохнем с надеждой: «Когда же?..» Но довольно воздыханий, не то потоки горячего, почти асфальтированного воздуха, завихрившиеся от вздохов, начнут подбрасывать твой самолет вверх-вниз. Ты опять улетаешь.

Постучу по дереву, чтобы у тебя все было хорошо. От моего постукивания начнут падать на землю яблоки, орехи, груши, айва. Когда ты вернешься, мы будем объедаться ими, а твои и без того сочные и мягкие губы (как мне жаль, что ты не можешь этого почувствовать!) станут такими медовыми, что слетятся пчелы со всей округи и, заискивая, будут кружиться над тобой. А ты ехидно улыбнешься и покажешь мне язык.

Но пока ты улетаешь.

Оглянись, Ванда. Я смотрю тебе вслед. Я тебя жду!

С.

* * *

Здравствуйте, почтеннейший автор!

Это опять я, Красовский. Тот самый, за которым Вы так долго подглядываете в щелку. Вернее, в зеркало: ведь по моим предположениям я — это всего лишь слегка беллетризированный Вы.

Думаете, Вы разочаровались во мне? В себе! Мысли, чувства, опыт — все это перешло ко мне от Вас, как от старшего брата к младшему переходят куртки и штаны, из которых тот уже вырос. Наскоро подогнав их по моей фигуре, Вы теперь удивляетесь: почему они сидят на мне не так, как хотелось бы Вам? Но, расщепив себя на «альтер» и «эго», произведя, так сказать, десиамизацию духовных близнецов, Вы все же оставили за собой право судить меня и вмешиваться в мою судьбу. Перебелив на бумаге то, что не выписалось в жизни, стребовав запоздалый реванш за не полученные или не отправленные когда-то письма, переставив после ухода партнера фигуры на выигрышную позицию… Мне жаль Вас, автор! Не как собственный прообраз — как человека. Признайтесь: сколько уже лет Вы живете на проценты со своей бывшей любви? При всех выгодах этого занятия у него есть один существенный недостаток: Вы уже никогда не испытаете ни надежды, ни отчаяния.