Поговорим о странностях любви - [65]

Пойду-ка лучше нырну. Вдруг повезет: выловлю бутылку, чтобы запечатать в нее это бесконечное письмо. А то допишусь до того, что оно и в бочку не влезет.

Что еще? Будь счастлива. Или, по крайней мере, здорова.

Твой Саша

* * *

Здравствуй, родная!

Вот я и прибыл на Большую землю. Первым делом навестил почту и больницу. Как и следовало ожидать, писем нет, а болезни есть. Опять захворал полковник Котя. Надюшка пустила слух, что это одна видимость: ради того, чтобы получить вторую группу инвалидности и пенсию. Но для этого он выглядит слишком скверно. Нехорошие у меня предчувствия.

В остальном жизнь ослепительна. Целый день наслаждался городом, слонялся по улицам, ездил в троллейбусах, покупал у бабки на углу семечки, а у ее конкурентки — козинаки. Они были завернуты в старый, но такой новый для меня «Огонек», ел и читал часа два. Благодать! А напоследок дал себе ударную дозу кинематографа.

То ли я отвык от новых фильмов, то ли за время моего отсутствия это искусство ушло слишком далеко вперед, но я сидел и тихо помирал. Эх, нет здесь ребят с Гадючего: такой фильм можно смотреть и без Юлечки! Оказывается, теперь не только в Голливуде, но и у нас женщины под одеждой голые. И не какие-нибудь там Кабирии, а даже директора фабрик. Конечно, они шастают нагишом не просто так, а как бы доказывая, что ничто человеческое им не чуждо. Появились и всякие ужасы: катастрофы, пожары, извержения, причем даже с травмами средней тяжести. Кое-кто слегка заблуждается, чего-то недопонимает и вообще ходит в джинсах. Но к концу второй серии все становится на свои места. Ребята и девчата из первой серии — они только с виду голые или в джинсах, да и заблуждались они из лучших побуждений. Протрубит труба, и сразу все станут истинными и искренними. Пусть при ликвидации аварии кто-то чуть-чуть обгорит или сломает руку-другую, не беда: в загсе за него распишется друг, и все с улыбками и цветами побегут навстречу новым испытаниям, которые мужественно розовеют вдали.

Да что я? Ну шито все белыми нитками, ну муляж героя сражается с муляжом опасности, но ведь сидишь и смотришь! А пацаны, те бегают по три раза: интересно. Какие актеры, какие съемки! Потому и веришь, что невсамделишная, искусственная жизнь со всех сторон так плотно обросла привычной, знакомой и похожей, нашими обычными ситуациями, песнями, бытом. Знаешь, когда дикий виноград густо обвивает проволоку, от этого она кажется тоже зеленой и живой, еще чуть-чуть, и пустит тоненькие стальные побеги… А может, так и случится? Неживое прирастает к живому, становится его частью. Под бетонными столбами появятся грибы-подбетонновики, все переплетается, срастается, и уже никто не разберет, как было вначале… Я снова вспомнил ту женщину на похоронах, ее крик: «Она живая! У нее теплые ручки!»

Обмануть можно только того, кто хочет поверить в обман. А иногда так хочется! Недавно вычитал у Трифонова: «Он смотрел в окно и думал: почему почти уже нет? Какой вздор. Так не бывает. Не может быть «почти жизнь» или «почти смерть». В том-то и дело, что может! И тянуться она может долго-долго: пока мы мчимся на работу и с работы, не понимая, не успевая подумать, зачем и куда, потому что время нас несет и заставляет беспрерывно что-то делать, как в настоящей жизни: бьется сердце, поднимается и опускается грудь, пульсирует кровь, но все это механически, и это длится годы и годы, а может и оборваться в любой момент, но никто не знает когда, и поэтому есть надежда на… на все.

Видишь, что значит пожить на полуобитаемом острове. Когда это рядом, то привыкаешь, а стоит отойти в сторонку хоть немного…

В нашем с Пашей кафе, в «Солнечном», есть один чудик, вечно бормочет стихи. Одно сейчас вспомнил:

Все, что с витрины магазина

Рябыми каплями стекло,

Жизнь, отраженная в витрине,

Стеклом рожденное стекло.

Большой хоккей, большие стирки,

Большие планы на вчера…

Сидят гомункулы в пробирке

И коротают вечера.

Ах, тебя бы сюда, Ванда! Но ты стоишь на другом конце земли и дышишь на замерзшее стекло. Зачем? Мне все равно не пролезть в этот протаявший кружок. Только прижаться губами с той стороны.

Я тебя целую и люблю.

* * *

Да здравствуют межведомственные совещания — высшая форма существования белковых тел!

Пишу, а перед глазами неизвестный, но уже благословенный город Пенджикент, где намечено ваше совещание. Какое замечательное название: Пен-джи-кент! В нем урюки, арыки и ты. Четыре дня вместе — с ума сойти! Бейте в барабаны и в эти, как их, в тимпаны! Раздайте детям леденцовых петушков на палочках и объявите амнистию! Если некому, срочно кого-нибудь арестуйте и тут же выпустите на свободу! Четыре дня!

Азазелло иронически поглядывает, как я мечусь по кухне с твоим письмом. Он прав: в последний момент все опять пойдет прахом. Чума, самум, цунами, басмачи, ты потеряешь свои любимые темные очки, без которых с места не стронешься, — сколько возможностей для невстречи! Вандочка, голубчик, пусть хотя бы мысль об обещанных мною ста порциях мороженого приведет тебя в Пенджикент! Съешь все разом, опять застудишь горло, опять попадешь в больницу, я сделаю тебе операцию… и все вернется на круги своя.