Поговорим о странностях любви - [56]

Вот кого бы Надюшке в напарники! Собственно, ее тактика не хуже. Если ее приглашают на частный визит, обычно она является дня через два: занята, мол, до предела. Сразу отменяет все назначения, сделанные до нее, и прописывает самое дефицитное лекарство. Пока его добывают, пока начинают вводить, глядишь, организм берет свое, и — о чудо! — дело идет на лад. Стоит ли удивляться тому, что после каждого приема в ее столе остаются сложенные вдвое конверты из-под гонорара. Остальное — духи, конфеты, хрусталь и т. д. — Надюшка потихоньку перепродает в соседних отделениях через сестер. Торговый дом «Надька и К°». Ее тезис: «Больные дают мне то, что недоплачивает государство». Поспорь с ней, если у самого кругом-бегом едва выходит полтораста рублей… А все равно тошно.

Иногда ловлю себя на мысли, что Надежда мне нужна как бы для самоутверждения: по принципу «от противного». Если человек, который мне неприятен, делает то-то и то-то, я автоматически, из духа противоречия, буду делать наоборот.

Требовать ли от всех по максимуму? Вот Надюшка, например, умеет, если захочет, выхаживать послеоперационных больных. А у нас это половина дела. Из нее вышла бы отличная медсестра, не то что наша (зачеркнуто) наши девицы-сестрицы.

Но возьми, например, Пашу. В своем деле он, пожалуй, не слабее, чем полковник Котя в ухо-горло-носе. Но тот прооперировал, сел в машину и уехал. Ну, позвонит из дому, если больной внушает опасения. А Пашка — он с ними нежнее любимой женщины! В нашем отделении хоть больные тихие. Его же пациенты орут после операции еще неделю. И Паша все время при них: выхаживает, утешает, рассказывает, как однажды ему самому якобы удалили опухоль прямой кишки…

Как-то, когда мы сидели в «Солнечном», он сформулировал свой принцип: нельзя рассчитывать ни на окончательный успех, ни на благодарность больных. Даже на понимание окружающих. Делать все что можешь и как понимаешь, проигрывать и все-таки делать снова и снова — как бы для собственного удовольствия или удовлетворения. Паша вырос в детдоме и умеет держаться до конца. На левой руке у него татуировка: «Не проси. Не верь. Не бойся». Так он и делает. Человек-танк.

Но иногда и он срывается и гуляет по-черному. Кто его осудит? По крайней мере, не я. За все приходится в жизни платить — это его способ. Лучше чем в том черном анекдоте. Прибегает в поликлинику человек: «Доктор, у меня в сердце нож!» Тот отвечает: «Сочувствую, но сейчас без пяти шесть и у меня прием закончен». — «Что же делать? У меня ведь нож в сердце!» «Ладно, — говорит врач, — поможем». Вытаскивает нож из сердца, вонзает ему в глаз и говорит: «Идите к окулисту, он принимает до семи».

А пока весна, все прозрачно, что-то жужжит и пахнет, на твоей фотографии вдруг явственно обозначились веснушки — жить можно!

Твой С.

* * *

Дорогая!

Когда отдельные лица и целые организации уговорят, наконец, Всевышнего забрать тебя отсюда, ты пойдешь оформляться в рай. Но на КПП дежурные херувимы наставят на тебя свои арфы и гаркнут:

— Не велено пускать!

— Я никому не делала зла! — возмутишься ты.

— Никому? — прищурится старший херувим.

Ты постоишь, разглядывая свои босоножки («При входе отберут. Лучше бы соседке оставила»), и вдруг вспылишь:

— Выкладывайте, в чем дело, или пойду в ад!

Они переглянутся. Херувим-первогодок кашлянет:

— Слышь, ты, заблудшая… Шибкий грех значится за тобой.

— Да скажите толком! — взмолишься ты.

Херувимы еще раз переглянутся. Ты торопливо вывернешь сумку и дашь им на чай.

Старший херувим сгоняет младшего в ближайший, всего три вечности отсюда, «Гастроном», а сам просипит:

— Сказывали, у тебя был человек в другом городе…

— Был, — ответишь ты. — А может, и не было… Вас не касается.

Херувим вытрет лоб, упревший под тесноватым нимбом:

— Да не в этом грех! А в том, что ты его изводила. Не писала ему, сердешному. Не была ласкова с ним. И за этот грех тысячу лет будешь писать ему письма раскаленной авторучкой на горячей бумаге!

Намек поняла? Уже месяц от тебя ни слова!

С.

* * *

Признавайся: приезжала ты или нет? Я не шучу! Если бы не окурок с алым следом, который я сегодня нашел под столом, и не ракушка, прилепленная пластилином к двери («Это звонок», — сказал Серый), у меня не было бы никаких доказательств. Как все произошло (если произошло), почти не помню. Спросонок удивился, что звонят так поздно. Причем сразу в дверь, а не предварительно подняв меня по телефону, чтобы я успел собраться. Срочная операция, что-то стряслось у соседей? Вдруг — ты! И Серый! Могу представить, какое у меня было лицо, если даже тебе стало меня жалко и ты погладила меня по щеке мокрой от дождя рукой.

Курила ли ты на кухне, натянув мою рубашку (я вдруг с удивлением обнаружил на ней нездешней красоты узоры)? Вылезал ли я на подоконник, чтобы напиться дождя? Крались ли мы в комнату посмотреть, заснул ли уже Серый, а он разметался по раскладушке, нога с родинкой у пятки свесилась, что-то бормочет, хмурится… И, наконец, как там соседи со второго этажа: мы, кажется, забыли закрыть кран в ванной и все-таки затопили их.

Я все так подробно описываю, будто ты сама при этом не присутствовала. А может, и нет. Ты так ненадолго выпускаешь себя на свободу и так быстро уползаешь в свою раковину. Боишься привязаться ко мне хоть тончайшей — потянешь со сна, и порвется! — ниточкой. Сразу выложила все: про Серегины каникулы и аденоиды, про свои командировочные дела и про вещи, которые хорошо бы здесь продать. Все, что угодно, лишь бы я не заподозрил, что ты прилетела ради меня.