Поговорим о странностях любви - [55]

Между прочим, за мной в больнице ухаживал один мужчина. Вы его видели: сам он с гастроэнтерологии, но видно, что еще крепкий, только лысый. Каждый год, осенью и весной, ложится в больницу — для профилактики. Уговаривал меня перейти к нему. Свой домик, от моря, правда, далековато, но он собирался купить машину, инвалидам с этим проще. Я подумала: что я там буду сидеть на его участке, с его капустой и с его взрослой дочкой? Вдруг представила, как снова Новый год, мы будем вдвоем под елочкой чокаться шампанским, а он мне опять начнет… Знаю, что глупо, но смеюсь, не могу остановиться, а ему как объяснишь? Обиделся, а я говорю: это у меня нервное, я и умирать буду со смехом, мне уже недолго, так что вы на меня не рассчитывайте. Дня два не приходил, я даже заскучала, вот мы, женщины! Нет, пришел, снова настаивает: приезжайте, поживите сколько хотите, свежий воздух, продукты, то да се. Хороший человек, да? Но вы меня поймите, доктор: первый муж — это муж, второй — туда-сюда, а третий муж — это уже протез. Я его адрес не взяла, а свой телефон дала. Пусть звонит. Как вы думаете, правильно?

У меня друзей вагон и маленькая тележка, а когда я делаю куры по-корсикански, сам Чумаченко приезжает. Ему, конечно, нельзя, но разве он может пропустить такое? Однажды из-за меня перенесли заседание горисполкома: он съел больше, чем позволяла печень. Ничего, у него это только первый звонок. А у меня, слава богу, сколько звенит, а я живу и живу.

До свидания, доктор! Счастья вам и здоровья! Тогда и мы будем здоровы. Извините еще раз.

Ваша бывшая больная (2-я палата, койка у окна).

* * *

Вандочка, а ведь весна!

Я встретил ее сегодня на больничном дворе. На ней было пальто внакидку и застиранный байковый халат. Заморенная, худющая, но улыбалась во весь свой щербатый рот и на ходу водила прутиком по чугунной ограде. Прутик делал «трам-трам-трам». За оградой находился больничный морг, но весне было наплевать. Жизненные соки во мне забурлили, и я побежал сразу во все стороны. Тебя нигде не оказалось. Нет чтобы утречком, по первой росе прилететь к любимому человеку! Серьезно, когда же ты все-таки появишься? У меня уже набралось столько твоих обещаний, что стоит их предъявить в местком, как тебя тут же вышлют мне по этапу. Но как истый гуманист дам тебе возможность прибыть добровольно и учту твое раскаяние.

Не слишком ли я к тебе снисходителен? Мыслимое ли дело так потакать женщине! Пока ты была моей больной, я чувствовал себя хозяином положения, а теперь… Пора кончать с этим слюнтяйством! Надо брать пример с полковника Коти: он с дамами не распускает нюни. Придет к нему очередная пациентка с двумя записочками (одна из облздрава, на другой — симптомы), он, не переставая жевать котлету, зыркнет в ее горло: «А-а, у вас рачок…» Дама — в обморок. Котя подождет, пока она очухается, и подробненько объяснит, сколько шансов у нее выжить без операции и сколько — с операцией. Это если не безнадежная. С теми-то он обходителен, насколько это ему вообще доступно. Логика у Коти такая: в больном надо иметь союзника, пусть мобилизует свои защитные резервы и помогает себе спасаться. От инфаркта или автокатастроф гибнет куда больше народу, но рака люди боятся просто панически.

Мы-то, врачи, привыкаем к болезням; они словно наши домашние животные, которые опасны только для других. Но все равно переживаешь. Иногда не успеешь прийти в себя после неудачной операции, идешь в палату, а больные все читают по твоему лицу и уже примеряют твою кислую мину к своей болезни. У мнительных сразу подскочит температура. Когда врач, который ехал от умирающего Пушкина, зашел к своему пациенту, тоже тяжелому, тот спросил, есть ли у него надежда на выздоровление. А врач ему раздраженно: мол, вот Пушкин умирает, все мы умрем… И что же — больной скончался в тот же день, что и Александр Сергеевич…

У меня, к сожалению, есть и собственный грустный опыт. Мой отец случайно узнал свой диагноз. Какая-то лаборантка, из новеньких, передавала его анализы и поставила карандашом крест: конец! Отец заметил это и впал в оцепенение. Рак застал его врасплох. Из-за этого, думаю, он так долго и откладывал операцию, пока она не потеряла смысл. Тогда я всего этого не понимал, но этот застывший взгляд, словно обращенный внутрь, долгое молчание за столом… Сейчас бы его, быть может, спасли.

Когда попадают онкологические, стараюсь говорить не с родственниками, а с самим больным. Долго беседуем на разные темы, пока не подведу к фразе: «У вас недоброкачественная опухоль». Смысл тот же, но освоиться с диагнозом психологически легче: для большинства слово «злокачественная» звучит смертным приговором. Люди боятся уже не самого рака — страха перед ним, поэтому часто сами спешат с операцией. Как студент, который готов пойти на экзамен первым, даже если ничего не знает, лишь бы поскорее избавиться.

Мой отец тебе понравился бы. И ты ему тоже. Ты замечательно умеешь слушать. А он здорово умел рассказывать. Я вырос на легендах о докторе Лузерсе, был такой коллега у отца. Его обожали истеричные дамочки, которым вечно казалось, что они вот-вот задохнутся. Они прибегали с криком (отец очень смешно копировал их): «Доктор, скорее! Что-то застряло в горле! Наверно, это виноградная кожица…» Лузерс долго доставал из саквояжа свой инструментарий, долго мыл руки, потом нырял в открытый рот, а другой рукой незаметно вынимал из жилетного кармана кожицу от винограда: «Вот она!» У него всегда были с собой комплекты на все случаи жизни: косточки от рыбы, ореховая скорлупа и т. д. Если визитов оказывалось больше, чем он мог успеть, Лузерс посылал помощника, молодого меланхоличного парня. Когда тот возвращался, ему устраивался подробный допрос: где был, что успел. «Ну, сделал прокол, ну, откачал гной…» — «И все?! Идиот! Ты не выгнал из дому всех родственников больного? Не послал их, чтобы они перекрыли уличное движение на пять кварталов вокруг дома? Не потребовал, чтобы они опустили все шторы и зажгли все люстры? Кто же без этого оценит твой труд?! Кретин!» Но больше всего этот Лузерс любил вечерние вызовы. Стоило постучаться в его дверь в поздний час, как он тут же ложился в постель с компрессом. Жена отвечала, что доктор тяжело болен. Он, так и быть, посоветует, но пойти… С кряхтением и стонами Лузерс выслушивал посетителя, а сам одним глазом поглядывал на него, определяя кредитоспособность. Если осмотр обнадеживал, он, демонстрируя величайшие страдания, поднимался с постели и плелся к больному. Разумеется, за двойной гонорар.