Поговорим о странностях любви - [58]

Я хочу тебя, как моряк хочет берега за сутки до прихода судна, когда рация уже опечатана и нет ничего, что могло бы отвлечь от мыслей о земле, о не узнанных после долгой разлуки детях; от жадного скольжения взглядов по лицам и чемоданам, по катерам портофлота, которые пристраиваются к теплоходу, как поросята к большой усталой свинье.

Я не стал бы утомлять тебя этим подробным и вымышленным — за невозможностью сказать то, что хочешь, — перечислением, если бы за месяц разлуки и за часы после твоего отлета моя тяга к тебе не превратилась в нечто стабильное и чуть ли не супружеское. Как будто мы женаты уже лет сто, но не здесь, а где-то на Луне.

Знаешь, я могу совершенно не нуждаться в тебе и даже не вспоминать тебя. Для этого не так уж много нужно: не входить в палату, где ты лежала, не садиться на подоконник, с которого ты свешивалась, не проходить мимо почты, не смотреть телевизор и не читать газет, чтобы не наткнуться на упоминание об Усть-Рыбинске, или о ком-нибудь по имени Ванда, или Сережа, или по фамилии Воронова, или о разлуке, или о разнице во времени, на девять ли часов, бесящих меня, на пять ли лет, которые тревожат тебя; не пялиться на чужое счастье, не видеть, как люди глохнут или умирают у тебя на глазах. Избавившись от нежелательных ассоциаций… отрешившись… замкнувшись, одолев… переболев… ров… рщив… короче, умерев, я уже ни разу не потревожу тебя этим бесконечным: «Я люблю и хочу тебя! Я люблю тебя!»

* * *

Вандочка, поздравь: отыгрался!

Я не мог заставить себя подойти к операционной, когда на стол брали ребенка. Руки делались ватные. И вот — решился! Может, потому, что мальчика тоже зовут Сережа.

Он кашлял и температурил уже года два. Живут они в дальнем селе, у матери еще двое детей, районные педиатры всякий раз ставят новый диагноз. Наконец, Сережу привезли сюда и нашли в бронхах гильзу от малокалиберки, видно, нечаянно вдохнул. Она уже обросла соединительной тканью, вокруг обширное нагноение, начнешь вытаскивать — можно наделать бед. Даже Надежда меня отговаривала: «Отправьте его в Москву: и вам спокойнее, и матери». Конечно, я не сдержался и посоветовал ей отправить туда всех ее пациентов. А она вдруг расплакалась.

Лет десять назад Надежда, еще когда была в общей хирургии, загубила подряд двух сложных больных, и с тех пор панически боится летального исхода. Может, поэтому и перебралась в наше отделение: спокойнее. Первое время даже, говорят, впала в такой транс, что ездила на их могилы, возила цветы. А может, чтобы показать всем, как она переживает?

Поехал на кладбище и я. Могилу нашел с трудом, все вокруг уже застроено памятниками и оградами. На фотографии Лидочка веселая, совсем как в первый раз, когда попала к нам. «Висюкан упадет — хрюхрюкан подберет…» Идешь вдоль ограды, кажется, что провожает тебя глазами. Неподалеку сидел старик, стриженный ежиком. Говорят, у него когда-то-пропал без вести сын-моряк, теперь он каждый раз приходит к другой могиле. Памяти нужна хоть какая-нибудь зацепка, точка приложения. Старик сидел на выцветшем складном стульчике, было солнечно и безветренно, на кончике его желтого носа висела и никак не могла упасть прозрачная капля. Какой он был живой среди памятников!

Я вернулся в больницу и попросил оставить Сережу мне. И не жалею, хотя намучился с ним изрядно. Котя предлагал помочь, но я выпутался сам. Гильзочка лежит у меня на столе. Я загадал: все кончится хорошо — ты полюбишь меня. И теперь тебе некуда деться!

Твой Красовский

* * *

Вот ты как!

В кои-то веки прислала ласковое письмо, и сразу опровержение! Ледяной тон, чуть не на «Вы». Что с тобой, плохое настроение? Или я тебя чем-то обидел? Чуть что, ты срываешь на мне злость. Только что была нежна, и вот…

Кто-нибудь рискнет утверждать, что ты его любишь, — пусть укажет время с точностью до секунды, ибо в следующий миг все разом может перемениться. Ты выскальзываешь из нежности, как из надоевшего платья, а догони, схвати за рукав, с твоего лица глянут вежливо-удивленные глаза чужой, спокойной женщины.

Если мы когда-нибудь поженимся, придется напоминать тебе об этом в письменной форме. Скажем, нашивками на рукаве: «супруг», «супружница», «наши дети». Наглядно и доходчиво. На эту мысль меня навела консультация в детсаду для глухонемых детей. Они еще толком не знают названий самых простых вещей, поэтому на окне у них висит табличка «окно», на вешалке — «вешалка», на аквариуме — «рыбки» и так далее. У некоторых детей сохранились остатки слуха. Между собой они прекрасно объясняются, могут и танцевать (чувствуют колебания пола), но стоит появиться среди них обычному ребенку, как сразу видишь эту вымученность и неестественность. Так и мы с тобой.

Ты пишешь: «Была бы я свободна, другой разговор». Ванда, это самообман! По тому, как ты всячески отдаляешь свое освобождение, я вижу: не хочешь решать всерьез. Тебя все еще терзают сомнения: «не загублю ли бедного юношу», так? В самом начале нашего знакомства тебя еще можно было понять. Но сейчас, сейчас-то что медлить?!

Раньше я подсмеивался над постоянным маминым ожиданием неприятностей. Когда они, наконец, случались, она вздыхала с облегчением: «Всё! Больше бояться нечего». Как я ее теперь понимаю! Быть в непрерывной готовности к потере, балансировать между надеждой и крахом, между смутными проблесками нежности и долгими полосами твоего равнодушия, жить под угрозой в любой момент лишиться твоего подданства, остаться в отсутствии тебя — если бы ты знала, что это такое!