Поговорим о странностях любви - [59]

Может, ты знаешь? Вдруг тебе, пусть бессознательно, нравится эта зыбкость? Благодаря ей ты всегда остаешься хозяйкой положения. Что это: кокетство, ветреность? Тихий, с ленцой, азарт: сколько он (то бишь я) еще выдержит? И впрямь забавно: ежедневно бегает на почту, ждет письма, и в то же время боится его, такой беспомощный перед каждым твоим желанием или нежеланием…

— Бедняжка! Пристрелить, чтоб не мучился?

Спасибо, мы уж как-нибудь сами. Застрелимся в рассрочку, чтоб не так больно: чуть-чуть сегодня, чуть-чуть завтра…

Я, наверное, слишком жалею себя. И вообще плохой человек. Но зачем делать меня еще и несчастным? Только ради принципа: «Там, где нет любви, остается лишь одна справедливость». Что мне с ней делать, если я (зачеркнуто). Ладно. Будь.

С.

* * *

Господи, опять ты об этом!

Не знаю, что со мной случится через год, а ты заглядываешь вперед на две пятилетки! Если кто-то из нас и сбежит, то уж никак не я. Ставлю свой ортопедический ботинок против твоего обручального кольца — символы твоей и моей несвободы. Сколько бы ты ни расписывала ваши семейные идиллии, я хорошо запомнил твою фразу о муже: «Ему повезло, что случилась авария и его отдавали под суд». Отдавали, да не отдали. А ты так с ним и осталась, как жена лжедекабриста; поехала в Сибирь, а муж там уже исправником.

Прикажешь и мне попасть в какую-нибудь беду? Ради тебя — с удовольствием! Но даже разжалобив тебя своими горестями, как я уже не раз пытался сделать, не стану ли я еще одним мужем-обузой? Наверно, в тебе борется российский фатализм деда со своенравием польской бабки. Что бы ни брало верх, я неизменно в проигрыше. Плюнь же на свои подсчеты и прогнозы. Давай просто жить друг для друга.

Это уже почти надпись на семейной чашке! Не приобрести ли к ней чашку? Пора уже обзаводиться домашним хозяйством, а ты вдруг стала стращать: «Ты не представляешь, какая я старая! И какой ведьмой я буду потом…» Будешь? Так обращаться с человеком способна только профессиональная, хорошо подготовленная ведьма! Что касается твоего умопомрачительного возраста, то я всегда испытывал почтение к древности. Милая ты моя, милая, никогда ты не состаришься! А я так и помру седым суетливым пацаном. И тебе еще придется сажать на моей могиле цветы. А то и помидоры. Будущий покойник очень их любил.

Лучше я тебе сон расскажу. Дело происходит как будто в древнегреческой крепости (помнишь, я ездил туда в командировку, когда ты отлеживалась после операции). Мы с тобой медленно идем по берегу лимана. Он застыл и слегка подрагивает. Ты объясняешь, что это холодец, и беспокоишься, поспеет ли он к приходу гостей. Я отрезаю скальпелем кусок лимана, в нем трепыхаются какие-то рыбки, креветки. Ты мне подмигиваешь: «Фирменное блюдо!» Идешь по воде, она застывает за тобой. Хочу догнать тебя и не могу: нога будто чугунная. От противоположного берега отделяются какие-то розовые шары и плывут к тебе. Кричу — ты не слышишь. Они все ближе. Я вижу, что это большие розовые торшеры. Наверно, упали с проходящего теплохода, думаю я. Правдоподобие этой мысли убеждает меня в том, что дело происходит во сне. Торшеры протягивают к тебе свои оголенные провода, как щупальца. Ты, наконец, замечаешь их, но бежать уже поздно. Я спешу к тебе, студенистая масса лимана не пускает меня, давит. Вскакиваю… и вижу подлеца Азазелло, который сидит на одеяле и месит лапами мою грудь.

Рассуди: можно ли оставлять человека наедине с такими снами? Приезжай скорее! Сиди по утрам на кухне, неторопливо кури и толкуй мне сны. А я великодушно позволю тебе смотреть их.

Целую.

Победитель торшеров

С.

* * *

Вандочка, здравствуй!

Уехал, чтобы вернуться и застать дома твое письмо. Невмоготу ждать его, сидючи на месте. Взял отгулы и устроился судовым врачом в морской круиз. Кстати, Надюшка помогла — через старпома, жене которого она исправляла носовую перегородку.

Плывем, распугивая медуз музыкой и отбивая у дельфинов желание контактировать с людьми. У людей к ним тоже нет интереса. Такое впечатление, что минут через двадцать наступит конец света и каждый должен успеть доесть, дотанцевать. Над ночным баром вот-вот вспыхнет неоновое табло: «Уважаемые пассажиры! Мене, текел, фарес!» Кажется, я начинаю понимать бабушку Марины-довостребования. А солнце такое мягкое, словно бы извиняется за свои летние жестокости. Линии гор сглажены, размыты, неустойчивы; дунь ветер чуть посильнее, и все облетит, осыпется, медленно, бесшумно осядет. Эта красота слишком просторна для меня одного, она болтается на мне и хлопает по ногам. Тянет оглянуться на тебя: посмотри, до чего здорово! Уж не приехать ли нам сюда вдвоем? Молчу. Ты запретила строить планы и искушать судьбу. А как хочется — сил нет!

После расставания накатывает «фантом ампутированных», знаешь, когда нога отрезана, а она все болит и болит. Вот и у меня полная иллюзия, что ты где-то рядом. Стоит отвинтить колпачок бритвенного крема, как ты тотчас возникаешь за спиной, и чудится, что сейчас мы снова будем толкаться возле умывальника, поочередно втискивая в узкое зеркало то мою намыленную щеку, то твой перемазанный помадой рот. А за обедом вот-вот приподнимется край скатерти, и оттуда с видом низложенного Людовика выползет Азазелло…