Поговорим о странностях любви - [45]

Вопреки учебникам географии, Новый год приходит сперва не к вам, в Усть-Рыбинск, а сюда, в больницу. Здесь его ждут совсем по-детски, даже те, кто знает, что ждать им уже нечего. В белых повязках, как в жабо, они сидят вокруг елки, тихие и торжественные. Представляешь, каким бодрым голосом нужно читать новогодние поздравления, чтобы отвлечь их от самих себя? Каждый получил рецепт с пожеланиями на русско-латинском языке (известно, что лекарства с заграничными названиями действуют быстрее). В общем, дедморозил как мог. Посох мой был из костыля, обмотанного серпантином, а борода из парика, который пожертвовала одна пациентка, она же вызвалась быть Снегурочкой.

Ну и тетка, доложу я тебе! Ее знают во всех наших больницах: чуть не каждый месяц Снегурочку привозит «скорая». Года два назад ее еле спасли: перитонит. Видно, ей так понравилось возвращаться к жизни и быть в центре внимания, что с тех пор она время от времени устраивает себе (и нам) какой-нибудь переполох. На этот раз Снегурочка наглоталась гипса с барием. Непроходимость кишечника. Целую неделю Паша выдирал из нее по кусочкам этот гипс, а она стонала и кайфовала. Когда он, наконец, привел ее в божеский вид и сказал, что завтра выпишет, Снегурочка тут же снова съела еще какую-то дрянь — ожог пищевода! Пашка, змей, утверждает, что это его новогодний сюрприз для меня! Ее болезнь называется, кажется, пантомимией. Да болезнь ли? Стала бы Снегурочка так рваться в больницу, если бы дома ее кто-нибудь хоть ждал! Наверное, она единственный человек в отделении, который сегодня счастлив, несмотря ни на что. Порхает — ползком! — кокетничает, страстно сипит: «Вы меня чувствуете, доктор?» Берегись конкуренции, Ванда! Соседки по палате ее любят: готова услужить всем, даром что сама еле дышит. А нынче акции Снегурочки особенно выросли. В предчувствии международного симпозиума у нас введен драконовский пропускной режим: в день к больному пускают лишь одного посетителя. Снегурочка, которую никто не навещает, охотно уступает всем свой пропуск. Взамен нужно, чтобы кто-нибудь послушал ее рассказы о прошлой жизни, которой, может, вовсе и не было. Все ее жалеют и поэтому закармливают наперебой, хотя сейчас ей почти ничего нельзя. Не жратва, а как бы жертва, приносимая на алтарь болезни. Снегурочка необходима больнице ничуть не меньше, чем ей больница. У нее здесь есть персональный подоконник. В любую погоду Снегурочка после обеда распахивает окно, насыпает крошки и кричит: «Федя! Фима!» Слетается туча голубей, Снегурочка воркует с ними. Начальство пыталось было шугануть пернатых (токсоплазмоз, клещи!). Снегурочка пообещала главврачу, что тут же выбросится из окна, и птиц оставили в покое.

Благодаря Снегурочке я узнал, что наступает год обезьяны. Поэтому в новогоднюю ночь надо иметь что-нибудь красное и никаких золотых украшений. Ты бы видела, как старательно она собирала у больных кольца и цепочки, а взамен выдавала им красные лоскутки!

(Прости — звонят из приемного покоя.)

Ничего особенного: очередной «грек». Если привозят побитого пьяного, его кладут в специальном закутке приемного покоя — «в греческом зале». Когда «грек» немного очухается, его можно осмотреть и привести в порядок. Моему кто-то расплющил нос. Судя по его лапищам, он в долгу не остался. Даже меня пытался шваркнуть. Несмотря на это, я аккуратно промыл и зашил все, что оставалось от его носа, потом пошел по другим отделениям.

Помнишь ли ты наш больничный двор, кошек на заборе (надпись «Спартак» уже стерлась), кирпичи, сваленные у стены? Так и лежат. Нашу больницу легче, наверно, снести и на ее месте построить новую, чем латать и перелатывать каждый год. Но если она исчезнет, я буду жалеть о ней. Тумбочки с квадратиками рафинада и влажными следами чашек на зеленой клеенке, «свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой», палаты, разграфленные лунным светом, старинные гравюры в профессорском кабинете: черти в аду оперируют эскулапов вилами; синие бесконечные коридоры, подванивающие мочой, тени в байковых халатах, огоньки сигарет на лестнице, студенты, осторожно подходящие к больному, больные, подозрительно косящиеся на их неумелые, угловатые движения: «Ничего, научатся»; настойчивая вязь «Минздрав — Минздрав — Минздрав» на пододеяльниках; старый сад, платаны, у которых дупла запломбированы, как зубы; в столе у сестры-хозяйки груда алюминиевых ложек с открученными черенками (из них больные делают отмычки, чтоб удирать на ночь). Как это поется: «Не каркай, ворона, не каркай, мне рано еще умирать, я ночью пойду с санитаркой в зеленую рощу гулять…»

Гулкий кашель бессонницы, женщины, поддерживающие руками животы, парикмахер дядя Яша, который точно предскажет, кто идет на поправку, а кого он сегодня бреет в последний раз; травматология, где среди застывших в гипсе рук и ног висит под потолком телевизор, с экрана улыбаются хорошенькие мелкозубые дикторши, а элегантные прибалтийские актеры красиво стреляют друг друга или делают вид, будто они биржевые маклеры, но здесь веришь и этому: боль — лучший источник веры, боли нужно во что-то уткнуться, забыться, спрятаться, как испуганному ребенку; слышится топоток профессорского обхода, скрипит старый паркет, весь в зигзагах от кроватных колесиков; суета предоперационной, живая ткань, мягко расступающаяся под скальпелем, гной из ушей; глаза, в которые стараешься не смотреть, а они ловят, ловят твой взгляд; осунувшиеся за ночь жены цепко следят за руками медсестры, которая берет добытую с таким трудом ими, женами, ампулу: не разлила бы, не украла… И, наконец, минута, когда из операционной выезжает каталка с больным. «Доктор…» — «Все в порядке». И оно действительно в порядке, иногда хочется даже самому оглохнуть, чтобы понять, что это такое — вдруг снова начать слышать! Вечер, операционную облучают кварцем, моют для новых больных, и все надо начинать сначала. «Я встану, воспряну и воздух вдохну, как вино. Забуду, что больше не встану, забуду, что умер давно…»