Поговорим о странностях любви - [44]

Не хмурьтесь, уважаемый министр, и не перемножайте тонны бумаги на гектары леса. Речь идет всего-навсего об одном, от силы — двух письмах в месяц. В масштабах Вашей отрасли это пустяк, для меня же… Надо ли продолжать?

Остаюсь в надежде на Ваше понимание. Вы всегда можете рассчитывать на мою помощь при посадке деревьев, лесоповале и т. д. Только бы она написала: «Родной, приезжай!»

С уважением

А. Красовский

* * *

Тут автору захотелось поставить точку.

Не потому, что повествование исчерпано. Напротив, сюжет почти не разворачивался, и это начинало раздражать. («О, расскажи мне, что же происходит, когда не происходит ничего?») В предисловии автор оговорил право героев на собственную жизнь внутри истории, которую он придумал. И ожидал от доктора Красовского легкомыслия, своеволия, наконец, глупостей, так свойственных влюбленным. Но получалось, что главного героя словно интересует лишь одно: вздохи и медицинские истории. Будто его письма адресованы не любимой женщине, а — поверх ее головы — кому-то третьему.

Гейне иронизировал над мадам де Сталь, которая, создавая очередной роман, смотрела одним глазом в рукопись, а другим — на читателя. Что же в таком случае сказать о враче, превратившем историю своей любви в историю болезни? А эти нескончаемые сетования на несовершенство системы здравоохранения, на конформизм! Но ведь известно: нападки на него — всего лишь разновидность конформизма. Вправе ли такой герой обличать других? Да и сколько можно скулить, стонать, причитать по каждому поводу! Что это за мужик такой хнычущий, что за тряпка? Автору начало казаться, что в переживаниях Красовского проглядывает нечто мазохистское: отними у него эти страдания, и ему, вероятно, нечем будет жить. Может, незачем?

Убить главного героя — это значило бы объявить мат самому себе. А что, если свести дело к вечному шаху? Так возник вариант скоропостижной развязки.

Допустим, доктор Красовский неожиданно узнает: муж Ванды попал в автомобильную аварию и находится в реанимации. Красовский шлет одну телеграмму за другой — ответа нет. Он прилетает в Усть-Рыбинск — Ванда не хочет его видеть. Он возвращается домой. А через какое-то время уже навещает новую послеоперационную больную. По странному совпадению, они начинают с ней переписываться на бумажных салфетках…

Соорудив эту концовку, автор отошел несколько в сторону и, склонив набок голову, полюбовался симметрией своего творения. Слева дверь и справа дверь, с каждой стороны от входа по три одинаковых колонны и лепной трилистник с дремлющим на нем голубем… Гармония вдруг показалась ему нарочитой, более того, насильственной. Во внезапных развязках — в катастрофах, самоубийствах, убийствах — есть нечто вынужденное: уж слишком они облегчают выход из тупика.

Не без сожаления автор расстался с версией «Авария». И предоставил своим героям выпутываться из затруднений вполне обычными способами. Покидая их, задумался: знают ли действующие лица о его вмешательстве? Не остается ли у них потом какого-то смутного ощущения, как после операции под общим наркозом? Не успев додумать, автор закрыл за собой страницу, как потайную дверь в стене. Был, кажется, вечер.

* * *

Здравствуй, Ванда!

Сейчас, кажется, вечер. Голова гудит, как после наркоза. Наверно, переработался. Вот и Новый год. Можешь представить, что со мной сделалось, когда я получил твою телеграмму! Мало того, что «целую», так еще и «давай будем счастливы». Умом понимаю: это первые попавшиеся слова, которые приличествовали цветному бланку серии Е-6. Но где, скажи, взять этот ум, когда так хочется быть счастливым?!

В поисках счастья отправился к морю. При мне были плавки, друг Паша и шампанское. Ежась и проклиная свою романтичность, я нырнул и с воплем выскочил. Паша растер меня, мы грянули шампанского. Было ровно три часа пополудни — у вас полночь. Я посмотрел в сторону востока и телепатировал что-то столь лирическое, что почтальонша, которая дней через пять доставит тебе телепатограмму, вся искраснеется от смущения.

Ванда. Ванда! Мне привиделась ты возле елки в длинном и голом платье новогоднего цвета, под ногами крутился Серый, твои волосы взлетали и падали в такт «Бони М», и все в тебе ходило ходуном, и все было — радость и счастье…

Но тут друг Паша упаковал меня в пальто, отвез к себе, накормил обедом и отправил на дежурство. Как человек, не обремененный семьей, я дежурю во все выходные и праздники. (Вот еще одна причина, по которой мама хочет меня оженить: «Сколько они будут на тебе ездить?!») На этот раз я поехал сам на себе. Для компании я сейчас человек пропащий. Никуда меня так не тянет, как на почту: все-таки есть надежда получить от тебя письмо.

А вообще-то дежурить в праздник радости мало. За сутки больше ЧП, чем за целый месяц. Потом еще долго тянется шлейф от перепоя и пережора: холециститы, панкреатиты, желудочные кровотечения. Затем пойдут аборты от пьяных зачатий, новорожденные алкогольные дебилы (французы называют их «дети воскресенья»). Какой бы термин они придумали для типа, который под Новый год хряпнул стакан ацетона? Лежит сейчас в реанимации, от перегара лампочки лопаются! Остальные палаты полупусты: все, кого ноги носят, на праздники выписались домой. Лежачих я торжественно обошел с поздравлениями и подарками. Елка получилась классная: родственники больных принесли украшения, мы купили воздушные шарики и резиновые надувные игрушки. Они не только для праздника. Когда старики долго лежат в больнице, у них падает тонус, вентиляция легких — ни к черту. Мы заставляем больных тренироваться, надувая игрушки и шарики. Один такой старичок лежит у окна. Ссохшийся, вернее, совсем усохший. Чтобы сесть, он берется за скрученное жгутом полотенце, которое привязано к спинке койки, и медленно-медленно приподнимается. С него я и начал поздравления. Он слушал-слушал, а потом спросил: «Доктор, когда деньги будут давать?» И заснул.