Поговорим о странностях любви - [16]

Дашунь, у тебя зеркальце есть? Дай-ка на минутку. У-у, хороша Маша… Что свет: возраст! Вот ты у нас красотка. А талия, талия! Хлеб, конечно, не жрешь? А я не могу. Привыкла к вкусному. Приучил он меня хорошо питаться, гад, Мишка, чтоб он пропал вместе со своим гипоталамусом! Надо худеть, как француженки. Не знаешь? «Утром кекс, днем секс, вечером снова кекс. Если не помогает, исключите мучное». А я вечером не поем — уже не человек! Да кому моя фигура нужна… В кино сниматься поздно, а для себя сойдет и так. Я кино разлюбила. Лучше телевизор. Смотрю все подряд, только сильно расстраиваюсь. Чего — сама не знаю. Фильм тяжелый, то другое дело, все равно понимаешь: это игра. А я просто от передач. Где-то землетрясение — плачу, академику орден вручают — реву, жалко, что он старенький; дети в передаче худые — опять слезы в три ручья. Если на душе совсем уж паршиво, я знаешь что делаю? Иду в хозяйственный магазин и покупаю какие-нибудь шурупчики, гвоздики. Просто так. Накуплю всякой чепухи и успокоюсь. Или на море махну. Там есть одна фирма, строит базы отдыха. Когда у них сдают корпус, мы им машины посылаем, и я с ними еду путевки отмечать. И Ольку, подружку свою, помнишь, я говорила, из Белгорода, тоже устроила. До обеда работаем, потом возьмем махровые простыни, расстелем в низиночке и загораем без ничего. У нее простыня темно-синяя, у меня вишневая, солнце шпарит, класс! Наверху Анжелку поставим. Если кто идет, она сразу: «Мама!» Мы раз! — в простыни завернулись, лежим, перемигиваемся. Ну и загар у нас был! Не совсем ровный, мы раньше в купальниках загорали. Но те-омный! Мне там никто не хотел верить, что у меня такая большая дочка. Один мальчик из Литвы ну так за мной ухаживал! Двадцать три года, мастер спорта по водным лыжам, целую ночь стоял за дверью на коленях, умолял, чтобы впустила, хотя бы в щечку поцеловать. Я ему популярно объяснила, что к чему, он денек переживал, потом переключился на Ольку. Мы с ней чуть не поссорились.

Что уставилась на босоножки? Донашиваю. Я совсем без обуви. На каблуке носить не могу, ноги болят. У тебя в обувном никого нет? А-а, мама привозит… Тебе хорошо. И вообще на тебя легко все купить: ты ладненькая, махонькая. Белобрысый с тобой рядом — великан. Как он тебя называет? Зая? Нормально. Чего закраснелась? Ой, не могу! Кстати, у тебя нет подружки лет на тридцать? Не мне же: Мишке! Пропадает человек. Всю зиму топал вечером возле моего дома. Ему бы хозяйственную, рыжую. Говорят, от рыжих меньше аллергии. Только чтоб не такая зараза, как эта: «Я еще позавчера записалась!» Даш, я сбегаю и приду, если она появится, не пускай. Шуми! Ох, скорее бы! Проснуться бы через сутки. Или смотаться куда-нибудь. Хоть в Японию! Они там маленькие, вежливые. Привезла б матери халат. С драконами. Анжелке колготки. На меня там вряд ли что есть. Откуда у японцев такой размер? А, дурость… Надо мотануть на субботу в Кремидовку. Конец квартала, могут выбросить приличные куртки. На Анжелке уже все трещит. «Зябкие рукава…» Господи, пронеси! Не могу я больше! Если бы хоть наркоз на меня действовал. Все, последний раз! Обойдется — месяц с ним не буду видеться. Нет, два! Ей-бо, только бы обошлось! И здесь нет горячей воды. Так бы и дала по голове! Кому? Может, себе? Помада — класс! Людка молодец. А что, если оставить ребенка? Вдруг опять двойня… Куда мне рожать… Родить всем назло? Дали бы, наконец, квартиру. У Анжелки чтоб своя комната. Мама. Нет, нельзя рожать. Снова начнет совать ребенку мякиш. И в чем мочила: в портвейне! Мол, чтобы Анжелка спала и мне дала. А если бы у нее от этого голова раздулась? Но поспала я тогда знатно… Что же это за жизнь у меня бабайская… «Миллион, миллион, миллион алых роз…» Миллион тощих ног. Нет, я еще смотрюсь. Отоспаться бы, потом творожную маску. Кажется, есть пачка творогу. Или ленивые вареники. Переменить прическу? Чубчик оставить, сзади длиннее. Сейчас опять так носят. Или все поднять наверх? Ольга меня в парикмахерскую свела, показала парикмахерше, как я хочу, а она уперлась: «Не буду! Вам так не пойдет!» Так и не подрезала. Молодец баба! А сейчас постригусь. Надо что-то менять. Надоело. Когда же начнется что-нибудь путное? Пора идти.

Ну? Не приходила эта мымра? То-то. Недолго уже осталось. Держись, Дуня. Твой-то, глянь, совсем закоченел. Не пьет? Это хорошо. Лучше пусть гуляет, чем пьет. Я-то? Гуляла. Было дело. Но все как-то не по-людски. Другая найдет себе кадра: и на лицо ничего, и внимательный. Вон у Людки верхней какой: шапку — пожалуйста! Места на концерт — запросто. Всюду возит ее на своей тачке, серьги, конфеты, то-се. А эти, где они только берутся на мою голову?! То студентик несчастный, отовсюду его выперли, то этот летчик… У них ведь на машинах сумасшедшие перегрузки, он уставал, как черт, издергался. А жена, вот стерва, еще издевается: «Одна видимость, а не мужчина!» Раззвонила по всему нашему городку, понимаешь? Я его встретила, когда он шел кончать с собой. Не «Лотосом», серьезно. Это я потом узнала. А тогда просто вижу: человек не в себе. Случайно разговорились в троллейбусе, сошли на одной остановке. Он стал и стоит. Стоит и смотрит на меня. Что с тобой делать, думаю? Совсем ты плохой. Идем, молчим. Проводил меня. И снова молчит. Пришли, сидим. Он молчит и смотрит. Еле растормошила. Мы с ним долго еще встречались, пока его не перевели на Дальний Восток. Хорошо у нас было, дай бог тебе не хуже! Предлагал пожениться. Но я же вижу: он без дочки не может, а жена ни за что ее не отдаст. Я бы Анжелку тоже никому не отдала. В общем, много потом у нас всякого было, но та ночь, первая… ох и ночь была!.. Что ты в этом понимаешь! До самого утра не заснули, говорили, говорили. До чего же им охота выговориться! Мы им, наверно, для этого больше и нужны. Тот деловарчик, помнишь, ну который с сахарной ватой, даже он за свои полчаса успевал поплакаться в жилетку. У жены все это уже сидит в печенках, на работе тоже не разговоришься. А тут нас двое, ничем друг другу не обязаны, и темнота. Одни жалуются, другие, наоборот, такие смелые делаются, куда там! Всю правду чешут, ничего не боятся. Прямо декабристы! Надо бы собрания в постели проводить, а, Даш? Думаешь: ничего сейчас для него не жалко. Лишь бы оклемался, лишь бы встал на ноги… А он встанет, оденется, гуд бай! Черт с тобой, думаю. Иди. Я же понимаю: когда у него все наладится, ему уже неудобно прийти. Помнит, каким дохляком приполз ко мне. А, плевать! Квартира у меня есть, дочка мировая, и я всех их крупно имела в виду!