Погода массового поражения - [6]
у кафки: «но у сирен есть оружие более страшное, чем пение, а именно — молчание, хотя этого не случалось, но можно представить себе, что от их пения кто-то и спасся, но уж от их молчания наверняка не спасся никто»[6].
я прихожу к своему любовнику, о котором никому нельзя знать, уже в пять вечера, на улице темно, потому что при свете дня я стыжусь или злюсь, нет, конечно, дело тут не во мне: так хочет природа, поэтому и стемнело. день был дождливым и остается пасмурным, ковыляет за угол и превращается в ночь пока моя тень
то стыдно, то злюсь.
неправду говорят… что все тайное клево, меня просто тошнит: что я, к примеру, дома вру, будто гуляю со штефани, так как случайно знаю, что этим вечером штефани в самом деле где-то гуляет и в худшем случае треплет мне нервы по мобильнику — это же ужасно, штефани ничего не знает, папа и мама ничего не знают, Константин ничего не знает, потому что никто ничего не должен знать.
поначалу у меня еще есть желание рассказать своему любовнику эту историю с таможней, пока я к нему еду: спускаясь в машине по склону, рассматривая книги в кафе, и когда, припарковшись подальше за спортзалом, иду к его дому — чтобы никто не увидел тачку там, где он живет, но едва он открывает дверь и я юркаю в желтый пушистый свет, как желание мое сразу пропадает: с чего это я должна рассказывать в этом убежище о своей прочей жизни, когда в этой моей прочей жизни нет моего любовника?
в одиночество превращается эта любовь, которую даже нельзя
поначалу этот балласт сбивает меня с толку и надламывает изнутри.
потом мы переплетаемся и скользим по кушетке, по полу, теперь меня наконец-то радуют юбка и все эти вязаные черные тряпки на мне, все, что ему нравится, мы целуемся, и я опять думаю, это все равно что пить: мне, пожалуйта, бокал красного или коньяк, что-нибудь крепкое, а ему, наверно, воду со льдом, чтоб кололо в горле, потому что я молода.
еще так молода, твердят мне каждый раз его глаза и руки, хотя сам он до смерти боится об этом говорить: о разнице в возрасте, но совсем забыть об этом — все равно, что не признавать наших половых различий, что нам так нравится? вот именно, я лежу, взъерошенная и наполовину раздетая, на нем, пока он, приостановившись, любопытствует: «по-прежнему ничего?» очень романтично, спасибо, детка.
нет, извини, пока нет вестей с панического фронта, это бы его сковало, чего мне с одной стороны не хочется, потому что похоть уже медленно разлилась повсюду, в нас и вокруг нас, на стене, в воздухе, вплоть до мочек ушей и мизинцев ног — но, с другой стороны, мне кажется, было бы вполне уместно, если б у него случился маленький приступ страха или что-то в этом роде, из-за задержки, из уважения ко мне.
раньше бы сказали: он привел меня в отчаянное положение, м-да. вместо этого он роется языком у меня в ухе, так что я начинаю смеяться, и шлепает меня ладонью по правой ягодице, в принципе, самое оно — и не больно, и все тело разогревает, я приподымаюсь и хочу скатиться вниз, чтобы устроить маленькое шоу, но сегодня он, вероятно, не расположен, или просто не может ждать, пока я это сделаю, а раздевает меня сам, мне же потом, повернувшись на бок, можно повозиться с ремнем и рубашкой с семьюдесятью тысячами пуговиц. но сейчас нам не стоит говорить об опасности залететь, о проблемах, связанных с
только сейчас я замечаю, что он поставил музыку, опять кейт буш. фу? фу. не то чтобы я ее не любила, но каждый раз одно и то же, есть в этом что-то автоматическое, слишком постановочное для меня, равно как и большая белая козья шкура, на которой мы кувыркаемся. куплена ради меня, наверняка, чтобы меня поразить.
он переворачивает меня на живот и целует мой позвоночник, еще раз, еще раз, еще раз, с интервалом в ладонь между поцелуями, от затылка до копчика, я кладу голову вбок на волосы и ощущаю, как они щекочут мне щеку на вдохе, как он целует, трогает, гладит.
затем он меня переворачивает, осторожно, не забывая при этом лишний раз сжать мои ягодицы, ему это кажется самым прелестным: твой зад, как будто у меня одной среди всех детей человеческих зад есть; в этом он нелеп, но мил. ни о чем другом он никогда не говорит, будто не знает, как у девушек все это называется, ступни, соски, все, что доступно его взгляду, талия, ляжки, раздвинутые ноги, волосы, йенс говорил больше, это правда, и мне всегда нравилось, как он меня воспевал, но то, из-за чего я сюда прихожу, из-за чего я всегда стремлюсь к своему любовнику, о котором никому нельзя знать, этого йенс во время секса никогда не говорил.
кейт буш комментирует совсем другое кино:
теперь мой любимый целует меня там, где я бы сама начала себя ласкать, если б так еще продолжалось хотя бы минуту, и лижет осторожным касанием, только кончиком языка, мягко, но жадно, так что меня наполняет легкость с солоноватым жужжаньем, будто я вся состою из пчел, мои бедра описывают круги, зад трепетно бьется, я тихонько постанываю, я круженье и трепет, стоны втайне фальшивы, выдуманы, для него, в качестве благодарности и чтобы он не остыл.
Пристально вглядываясь в себя, в прошлое и настоящее своей семьи, Йонатан Лехави пытается понять причину выпавших на его долю тяжелых испытаний. Подающий надежды в ешиве, он, боясь груза ответственности, бросает обучение и стремится к тихой семейной жизни, хочет стать незаметным. Однако события развиваются помимо его воли, и раз за разом Йонатан оказывается перед новым выбором, пока жизнь, по сути, не возвращает его туда, откуда он когда-то ушел. «Необходимо быть в движении и всегда спрашивать себя, чего ищет душа, чего хочет время, чего хочет Всевышний», — сказал в одном из интервью Эльханан Нир.
Михаил Ганичев — имя новое в нашей литературе. Его судьба, отразившаяся в повести «Пробуждение», тесно связана с Череповецким металлургическим комбинатом, где он до сих пор работает начальником цеха. Боль за родную русскую землю, за нелегкую жизнь земляков — таков главный лейтмотив произведений писателя с Вологодчины.
Одна из лучших книг года по версии Time и The Washington Post.От автора международного бестселлера «Жена тигра».Пронзительный роман о Диком Западе конца XIX-го века и его призраках.В диких, засушливых землях Аризоны на пороге ХХ века сплетаются две необычных судьбы. Нора уже давно живет в пустыне с мужем и сыновьями и знает об этом суровом крае практически все. Она обладает недюжинной волей и энергией и испугать ее непросто. Однако по стечению обстоятельств она осталась в доме почти без воды с Тоби, ее младшим ребенком.
В сборник вошли рассказы разных лет и жанров. Одни проросли из воспоминаний и дневниковых записей. Другие — проявленные негативы под названием «Жизнь других». Третьи пришли из ниоткуда, прилетели и плюхнулись на листы, как вернувшиеся домой перелетные птицы. Часть рассказов — горькие таблетки, лучше, принимать по одной. Рассказы сборника, как страницы фотоальбома поведают о детстве, взрослении и дружбе, путешествиях и море, испытаниях и потерях. О вере, надежде и о любви во всех ее проявлениях.
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Некий писатель пытается воссоздать последний день жизни Самуэля – молодого человека, внезапно погибшего (покончившего с собой?) в автокатастрофе. В рассказах друзей, любимой девушки, родственников и соседей вырисовываются разные грани его личности: любящий внук, бюрократ поневоле, преданный друг, нелепый позер, влюбленный, готовый на все ради своей девушки… Что же остается от всех наших мимолетных воспоминаний? И что скрывается за тем, чего мы не помним? Это роман о любви и дружбе, предательстве и насилии, горе от потери близкого человека и одиночестве, о быстротечности времени и свойствах нашей памяти. Юнас Хассен Кемири (р.