Погибшая леди - [18]

Под уступами вдоль болота Нил обнаружил заросли диких роз, их пунцовые бутоны как раз начинали распускаться. И лепестки тех, что уже раскрылись, словно огнем горели — такой цвет бывает у роз лишь до полудня, он рожден утренним солнцем, утренней влагой и до того ярок, что неминуемо должен поблекнуть, ибо никакой накал, подобно накалу чувств, не может держаться долго. Нил вынул нож и начал срезать жесткие, унизанные красными шипами стебли.

Он нарвет букет для прекрасной дамы, букет, срезанный на утренней заре, букет из роз, едва очнувшихся от сна, беззащитных в своей пронзительной прелести. Он положит букет у одного из окон ее спальни. И когда она распахнет ставни, чтобы впустить свет, она увидит розы и, кто знает, может быть… может быть, любуясь ими, она почувствует неприязнь к таким грубым животным, как Фрэнк Элингер.

Нил перевязал букет жгутом из луговой травы, поднялся через рощу к молчаливому дому и, обогнув его, тихонько приблизился к окнам миссис Форрестер, закрытым зелеными, похожими на двери, ставнями. Наклонившись, чтобы положить букет, Нил услышал тихий женский смех, нетерпеливый, дразнящий, довольный. Ему вторил смех совсем другого рода — смеялся мужчина. Хохоток был сытый, ленивый и закончился чуть ли не зевком. Опомнился Нил только у подножия холма, когда ступил на деревянный мост, — его лицо горело, в висках стучало, глаза ничего не видели от гнева. В руке он все еще сжимал колючий букет диких роз. Он швырнул цветы через проволочную ограду в грязную яму, вытоптанную скотом под берегом. Нил не помнил, как он спустился с холма, — по подъездной аллее или напролом через кусты. В тот короткий миг, когда он нагнулся, чтобы положить цветы, и потом выпрямился, он потерял самое прекрасное, что было в его жизни. Не успела высохнуть роса, а утро уже предстало перед ним оскверненным; и таким будет теперь каждое утро, с горечью подумал Нил. В тот день преданность и поклонение, озарявшие его жизнь, умерли в нем. Больше ему не испытать ничего подобного. Эти чувства исчезли, как исчезает утренняя свежесть цветов.

— Растленные розы, — бормотал Нил, — растленные розы, отравленные лилеи![12]

Грация, волшебный голос, живость и переменчивость, темные глаза, блещущие умом и весельем, — выходит, за всем этим ничего нет? Миссис Форрестер оскорбила не моральные принципы Нила, она разрушила его эстетический идеал. Неужели у всех красивых женщин, чья красота обещает больше, чем доступно глазу… неужели у всех у них очарование зиждется на чем-то низменном и потаенном? Неужели в этом и есть секрет их притягательности?

8

Когда капитан Форрестер и судья Помрой утренним поездом вернулись в Суит-Уотер, Нил встретил их и отвез в дом на холме. Пока они вместе с миссис Форрестер не уселись в гостиной, о делах, по которым капитан и судья ездили в Денвер, никто не заговаривал. Окна были открыты, из сада веяло ароматом июньских роз и лавровишни. Капитан Форрестер медленно развернул носовой платок, вытер лоб и полную шею, нависавшую складками над низким воротником, и только тогда приступил к рассказу.

— Детка, — начал он, не глядя на жену, — я вернулся домой бедняком. Почти все, что мы имели, пропало. У тебя остается только этот дом — он не заложен — и моя пенсия. Больше почти ничего. Ну и кое-что будет давать стадо.

Нил увидел, что миссис Форрестер сильно побледнела, однако она улыбнулась и подала мужу коробку с сигарами.

— Что ж, надеюсь, мы как-нибудь просуществуем, правда?

— Вот именно. Просуществуем, не более того. Боюсь, судья Помрой считает, что я поступил неразумно.

— Ничего подобного, миссис Форрестер! — воскликнул судья. — Я бы дорого дал, чтобы и у меня в подобной ситуации хватило мужества повести себя так же. Но я-то — человек холостой. А капитан Форрестер мог перевести некоторые ценные бумаги и государственные боны на ваше имя, но делать это пришлось бы за счет вкладчиков.

— Я знаю людей, которые так и поступали, — медленно проговорил капитан, — но я всегда полагал, что они оказывают дурную услугу своим женам. И если миссис Форрестер меня не осуждает, я о своем решении не пожалею.

В первый раз его усталые припухшие глаза обратились на жену.

— В этих делах, мистер Форрестер, я целиком полагаюсь на тебя. Я ничего в них не понимаю.

Капитан положил сигару, которую поднес было ко рту, но не зажег, тяжело поднялся с кресла и, подойдя к окну в эркере, устремил взгляд на свои луга.

— Прекрасно, прекрасно, детка, — проговорил он. — Вижу, ты полила розы. В такую погоду они без воды пропадут. А теперь, если разрешите, я хотел бы ненадолго прилечь. Я неважно спал в поезде. Нил и судья останутся позавтракать с нами, — он прошел в спальню и закрыл за собой дверь.

Судья Помрой начал рассказывать миссис Форрестер, что произошло в Денвере. Банк, о котором миссис Форрестер не знала ничего, кроме его названия, выплачивал мелким вкладчикам высокие проценты. Вкладчиками были люди, живущие на свои заработки — железнодорожные служащие, механики, поденщики, — многие из них в свое время работали под началом капитана. Он был единственным в правлении банка, кого все хорошо знали, и для тех, кто когда-то служил у него, а следовательно, и для их знакомых, его имя являлось гарантией надежности и честности. Кроме него в правление входили молодые, многообещающие дельцы, которые одновременно пробовали свои силы и на других поприщах. Но, с горечью заметил судья, они отказались поступиться даже самой малостью, чтобы компенсировать вкладчикам потери, как подобает джентльменам. Они не считали, что банк прогорел из-за неумелого руководства или неразумного размещения капиталов. По их мнению, причиной краха была охватившая всю страну финансовая паника, вызванная падением цен, которого никто не мог предвидеть. Эти молодые дельцы утверждали, что все вкладчики должны нести равные потери, и предлагали заплатить им сначала по пятьдесят центов за доллар и выдать долгосрочные обязательства об уплате еще двадцати пяти процентов, то есть ограничиться выплатой всего семидесяти пяти процентов.