Погасшие легенды - [39]

Известно, что первый век нашей эры был для иудеев эпохой особенно напряженных мессианических ожиданий. Чаяние пришествия победоносного Христа побудило многих авантюристов и самообольщенных фанатиков принимать на себя роль и имя ожидаемого. Мессианическое самозванство носилось в воздухе. Против него предостерегают верных имени Иисусова евангелисты (Матфей XXIV. 5, 11, 11, 24. Марк XIII. 5, 6, 21, 22. Лука XXI. 8. Иоанн X. 1—10); в Деяниях мы находим определенные указания на трех лже-Христов, возбудивших смуту в народе иудейском. Это — Февда (V. 36), Иуда Галилеянин (V. 37) и египетский обманщик (XX. 38), за которого трибун Клавдий Лизий принял было апостола Павла, когда арестовал его в иерусалимском храме. Иосиф Флавий о всех этих мессианических бунтарях говорит с большой антипатией (Иуд. др. XX, гл. V. 1, гл. VIII. 6. — XVIII; гл. I. 1, 6. Иуд. война II) и присоединяет к ним еще одного «проходимца», уничтоженного прокуратором Фестом (Иуд. др. XX, гл. VIII. 10). Вообще, лже-мессианизм и сопряженное с ним нераздельное орудие его, лже-пророчество, для Иосифа Флавия — лютейшие язвы века. Он объявляет лже- мессий и лже-пророков хуже даже ненавистных ему патриотов- террористов (зелотов) и, руководимой последними, шайки кинжальщиков (сикариев). Он проклинает «обманщиков и прельстителей, которые под видом божественного вдохновения стремились к перевороту и мятежам, туманили народ безумными представлениями, манили его за собой в пустыни, чтобы там показать ему чудесные знамения его освобождения» (Иуд. война. II, гл. XIII. 4—6). Мессианический фанатизм был распален до такой непременной уверенности, что не покинул защитников Иерусалима даже, когда храм был взят штурмом и пылал пожаром: и тут нашелся лже-пророк, воззвавший к потерянному народу: «Бог велит вам взойти к храму, где вы узрите знамение вашего спасения». И люди, как овцы, ринулись в пламя, под римские мечи... Итак, Иосифа, хотя самого не чуждого мессианических мечтаний на свой особый романофильский лад, надо считать заклятым врагом всех активных мессианистов века. Тем важнее становится то обстоятельство, что он выделяет христиан из этой антипатичной ему среды и относится к ним с почтением, какого не привык он оказывать партиям, так или иначе стоявшим поперек его дороги в религии ли, в политике ли.

Теперь вопрос: одного ли Иосифа Флавия надо считать так расположенным к христианам, или он, в данном случае, оказывается голосом общественного мнения, говоря если не от всего иудейства, то от весьма значительной части его?

Все отзывы о христианах помещены Иосифом Флавием в «Иудейских древностях», — труде, в котором автор руководился идеей национального достоинства и, между многими общими целями сочинения, преследовал еще и частную задачу: поправить в иудействе свою репутацию, расшатанную его романофильством во время иудейской войны 66-73 годов и, в особенности, холопской летописью этой войны, которую он издал тринадцатью годами раньше «Иудейских древностей», под редакцией иудейского экс-царя Агриппы II и под личной цензурой императора Веспасиана. Таким образом, сравнивая параллельные места «Иудейской войны» и «Иудейских древностей», мы из первой книги можем заключить, каких взглядов на иудейские дела держались или желали казаться, что держатся, первые царственные Флавии. А из поправок и дополнений второй книги получаем указания, каких мнений должен был держаться писатель, желавший угодить большинству тогдашнего еврейства. Из подобных вставок и перемен, довольно многочисленных, для нас, в связи с нашей темой, интересны, во-первых, приведенные выше места о христианах, во-вторых, добрые слова о Поппеи и, в особенности, о Нероне, которого в первом своем труде-официозе Иосиф кратко, но сильно выбранил. Сопоставление этих двух данных должно убедить нас, что в начале девяностых годов первого века, тридцать лет спустя после предполагаемого гонения на христиан Неронова и накануне Домицианова, иудейская община города Рима не могла быть возмущена хорошим отзывом одного из своих влиятельнейших членов об основателях и вождях христианской общины. Равным образом, не могло оскорбить ее чувств доброе отношение к памяти Нерона и Поппеи. Итак, выходит, что в одном и том же обществе странным образом уживались равные симпатии к гонителям и к гонимым. Если бы Нерон гнал христиан, как секту, отдельную от иудейства, а тем более по иудейскому внушению, то Иосиф Флавий, так нежный к его памяти, не забыл бы отметить гонения в качестве юдофильского подвига. Если Нерон гнал христиан, как часть иудейской общины или вместе с иудейской общиной, Иосиф не дерзнул бы держаться в «Иудейских древностях» сочувственного Нерону тона и, припоминая кое-какие, сравнительно малые, несправедливости капризного императора против иудейского народа (XX, гл. VIII. 9), пропустить столь важную вину его. Словом, в обоих предположениях дело одинаково и весьма похоже на то, что факт гонения был или совершенно неизвестен Иосифу или опущен им без всяких понятных мотивов к тому, да еще под опасностью быть зло обличенным в своей ошибке ярыми полемистами, вроде Юста Тивериадского, на которых Иосиф жалуется, как на врагов не только литературных, но и политических. Однако относительно этого пункта полемики не было. Разоблачитель Иосифа, Юст Тивериадский не сказал о христианах ни слова. И остается нам сделать из всех этих соображений вывод, звучащий против традиций и потому весьма невероятно, однако единственно вероятный, что иудейские община в Риме, в восьмидесятых и девяностых годах первого века, спустя четверть века после предполагаемого гонения, помнила и знала о нем так же мало, как и сам Иосиф, т.е. не знала ровно ничего; к христианам же была еще благосклонна и считала их аскетической сектой, вроде ессеев, неправоверной, но от синагоги еще отнюдь не отпавшей...