Поэзия социалистических стран Европы - [39]

А дождь заливает разбитый комод

И дырявый, облезлый диван.

И когда ребенок до нитки промок,

Густав Мите вдруг заорал:

«Живодеры! Вы гоните нас за порог!

Вы рабочих согнули в бараний рог!

Вам бы только урвать пожирней кусок,

Благодетели, черт бы вас драл!..»

А прохожие оставались стоять

И глядели несчастью в глаза.

Сперва было трое, потом стало пять,

Десять, двадцать — уже их нельзя сосчитать,

Сотни здесь собрались — и толпу не сдержать,

И в толпе назревала гроза.

Густав поднял ребенка… Но в этот миг

За углом залаял сигнал:

Из участка полицию вызвал шпик,

К тротуару, урча, подкатил грузовик,

Господин офицер прохрипел: «Что за крик?!

Кто посмел учинить скандал?»

Он спрыгнул на землю. А кругом,

Как на кладбище, мертвая тишь.

Дюжий шуцман диван отшвырнул пинком

И ударил Густава кулаком:

«Ты, я вижу, с полицией не знаком!..»

Но тут заплакал малыш.

Это был щемящий, отчаянный плач,

И недетской звучал он тоской.

Густав сына обнял, шепнул: «Не плачь!»

Офицер стоял, надутый, как мяч.

Но толпа закричала: «Подлец! Палач!

Полицейских долой! До-лой!»

Гнев народный, казалось, рвался на простор,

Лавы пламенней, шире реки.

И, мела белее, стоял майор.

«Прочь с дороги! Я буду стрелять в упор!»

Но не смолк голосов возмущенный хор,

И сжимала толпа кулаки.

Густав Мите шагнул из рядов вперед,

Но грянул тут выстрел вдруг.

Густав Мите упал. И отхлынул народ.

И толпа бежит. И сирена ревет.

И дубинками шуцманы машут. И вот

Пусто-пусто стало вокруг…

Там, на Данцигерштрассе, лежит у столба

Человек. Он навеки умолк.

Вытирает женщина кровь с его лба.

Мокрый ветер ревет и гудит, как труба.

Плачет мальчик… А впрочем, они — голытьба.

Ни к чему их рыданья, и тщетна мольба.

А время бежит, и слепа судьба…

Государство исполнило долг.

Бык просит слова Перевод Л. Гинзбурга

Любезные слушатели, позвольте и мне

Обратиться к собранию с краткой речью.

Считаю бестактным я — в нашей стране

Подчеркивать классовые противоречья.

Я не приверженец новых мод

И новым не доверяю фразам.

Я — старогерманский рогатый скот

И сохранил свой нехитрый разум.

Вы проповедуете всерьез

Убою оказывать сопротивленье.

Мне кажется, надо смотреть на вопрос

Не с этой низменной точки зренья.

Ведь бык и мясник испокон веков

В содружестве жили, отчизне полезном.

Мясник существует, чтоб резать быков,

А бык существует, чтоб быть зарезанным.

И если мясник развернет свой стяг,

Должны мы, быки, умирать без страха,

Само провиденье решило так,

И надо спокойно идти на плаху.

А тот, кто кричит: «Убийство! Разбой!»

И речь мою считает обманом,

Тот, видно, забыл, что сегодня убой

Стал действительно очень гуманным.

У цивилизованных мясников

Теперь имеется «оглушитель».

Чего не делают для быков?

А мне говорят, что мясник — мучитель!

Нет, мы добровольно полезем на штык!

Меня не смутят ни смех ваш, ни злоба,

Затем что я старой закалки бык

И мясникам своим верен до гроба!

Имперский поэт Перевод Л. Гинзбурга

В архив сдан Гете, не в почете Шиллер,

Лауреатства Манны лишены.

Зато вчера безвестный Ганс Душилер

Достиг невероятной вышины,

Назначенный «певцом родной страны».

В его стихах грохочет шаг парада.

Грамматикой он их не запятнал.

Ганс интеллектом сроду не страдал.

Как Вессель, он строчит бандитирады.

В них — кровь и пламя, в них звенит металл.

Не знает Ганс, что значат муки слова, —

Слова он в книге фюрера найдет.

К чему сидеть все ночи напролет?

Два пруссаизма вставлены толково —

И вот стихотворение готово.

Он пишет кровью. (Кровь, согласно штата,

От «государства» получает он.)

Гремит строка, взрываясь, как граната.

Он ловко достигает результата,

Сварив рагу из пушек и знамен.

В былые, трижды проклятые дни

Канальи, что в редакциях сидели,

Душилера печатать не хотели,

И возвращали гению они

Его проникновенные изделья.

А ну попробуй откажи теперь,

Когда особым фюрерским декретом

Имперским он провозглашен поэтом!

Его отныне новой мерой мерь!

И проникает он в любую дверь.

Ведь никому погибнуть неохота —

Печатают! Невиданный тираж!

И Ганс Душилер входит в дикий раж.

Пропахнув запахом мужского пота,

Его стихи шагают, как пехота.

Там, на Парнасе, прозябает лира.

Душилеру властями отдана,

Свой прежний тон утратила она.

Ах, будь ты первым стихотворцем мира —

Что толку в том? Перед тобой — стена.

Но Ганс Душилер — тот себе живет,

На холм священный взгромоздясь умело.

И лира, что когда-то пела,

Теперь в руках его ревет.

Сидит Душилер, струны рвет.

Душилер знает свое дело!

Сон немецкого солдата Перевод И. Снеговой

Я видел сон, страшней всех прежних снов, —

Я был убит на линии огня.

Не помню, как меня швырнули в ров,

Как трупы навалили на меня.

Земля сырая на лицо легла.

И тишина могильная за ней.

И умер я, но мысль моя была

Отчетливей, чем раньше, и ясней.

Так я лежал и думал много дней.

Но вдруг шаги услышал над собой,

Услышал песню, звонкий смех детей…

О, белый свет! О, полдень голубой!

И голос над собой услышал я:

«Вот здесь фашисты спят в сырой могиле.

Они несли смерть в дальние края

И полземли в пустыню превратили».

И кровь в лицо мне бросилась в тот миг.

И захотел я крикнуть людям в дали:

«Я невиновен, я боялся их.

Они меня вас убивать послали».

От ужаса вскочил я. День вставал.

Кивали мертвецы на смертной тризне.

Я от собачьей смерти в плен бежал,

Сюда — навстречу новой, честной жизни.