Поэзия социалистических стран Европы - [36]

за эшафотами гремит,

и стену вечной гибели

сметает грива матери,

и если задрожит земля,

мать, значит, приближается,

а если море заревет —

то Мироздания призыв.

Иштван Шимон Перевод О. Чухонцева

^{41}

Мушт поет

Пресс подкрутит туго

старый винодел,

проворчит: — А ну-ка,

начинай, пострел!

И пойдет потеха,

захрустит мезга.

Вот уж не до смеха,

если мнут бока.

В горловине душной

корочка скрипит.

Синий голос мушта

сумерки кропит.

Это сок в избытке

плачет в тишину,

как кузнечик прыткий,

отходя ко сну.

Всхлипнет — и повторно,

и еще — чок, чок,

как сверчок проворный

или родничок.

Льется голос чей-то

в деревянный слив.

Может, это флейта

тянет свой мотив.

Так свободно тянет,

так легко ведет,

как сирена манит

из туманных вод.

Эти повторенья,

этот звук сырой —

в хаосе творенья

ключик золотой.

Так за марлей в нише

чмокает дитя.

Так в сосульке дышит

первенец дождя.

Гулок сон подвала,

черный чан глубок.

Капнет — и сначала,

и опять — чок, чок.

И летит отвесно,

словно пот с лица.

Просто так и песня

не рож-да-ет-ся!

Надо жизнь оставить,

чтобы жить в других;

сепия и та ведь —

жертва мастерских —

жизнь свою не пишет.

Кто же в тишине

слышит песню? Крыша

да звезда в окне.

Так и запропала б,

плача в три ручья,

если б долгих жалоб

не расслышал я.

Как в раструб рыдает

хриплый граммофон,

как труба вздыхает

на печной заслон,

так хрипит недобро

и душа моя,

взятая под ребра

прессом бытия.

Рдеет кровь густая,

и весь мушт красно

бродит, вызревая

в доброе вино.

Пусть же ради слова —

свежего вина —

от винта резного

вся душа больна.

Есть и за мученья

свой отстой в крови:

песня — облегченье.

Так дави, дави!

Напутствие сыну

Мой сын, ты начал говорить,

а я за все слова в ответе.

Ты видишь, в слове должен быть

свой смысл, как и во всем на свете.

Ты постигаешь, мальчик мой,

что слово — суть и хлеб насущный:

попросишь — и перед тобой

и яблоко, и шар воздушный.

Потом обыденность сотрет,

как с запыленного ранета,

со слова золотой налет, —

но пусть попозже будет это!

Ты слову на слово не верь,

а то не избежишь ловушки.

Оно мне кажется теперь

мишенью на твоей макушке.

Вот я и вынужден смотреть

на слово с пристальностью Телля,

весь опыт в яблочко нацеля,

чтоб ты не промахнулся впредь.

Цветы на лавке

Памяти бабушки

Что за присказка: в окошке

в ряд на лавочке стоят

чашки старые и плошки,

а над ними — целый сад!

Сколько лет они калились

в круглом пламени печном,

а худыми становились —

выставлялись под окном.

И не то чтоб было жалко

прогоревших чашек тех —

просто выкинуть на свалку

было совестно — и грех.

Потому любая лавка

привечала свой горшок:

там, где жарилась заправка,

перец тянет язычок.

Вон из медного кувшина

молоко бежит, — снимай! —

Всходят стебли розмарина

и стекают через край.

Что там? Масленица в дымке —

чад идет от сковород —

или блинные поминки? —

В крынке примула цветет.

Уж не саван ли белеет,

не жених ли мнет фату?

Это ветер смерти веет

над петуньями в цвету.

Так и кажется: вернулись

те, что жили — и ушли,

над кастрюлями согнулись,

пламя в плошках разожгли.

И сгорают без остатка

на невидимом огне,

и мерцают, как лампадка,

эти примулы в окне.

И на чистом пепелище —

под окном — цветет погост:

варят умершие пищу

на горячих углях звезд.

Решето летает

То не туча грохотала —

решето в руках летало,

так легко-легко, казалось,

что и рук-то не касалось,

висло коршуном кружащим

над потоком восходящим

в неподвижном небосклоне,

а проворные ладони

с яростью какой-то злой

били, били в бок оглохший,

и метался с криком коршун

между небом и землей.

Это жаркая работа —

очередь из пулемета,

а за нею ходко-ходко

барабанная трещотка,

а потом — пальба иная,

пыль на гумнах подымая,

всюду после обмолота

били в пыльные решета;

и, как все, с веселой злостью

мать моя на сквозняке

отвевала от охвостья

семена в сухом лубке.

Было радостно, не скрою,

все казалось мне игрою,

мне и дела было мало —

решето в руках летало;

может быть, от той свободы

завертелся ритм работы

и пошло иное дело,

музыка везде гремела,

бил тамтам, и там, вдали,

там, где веялась полова,

вздрогнув, я вписал два слова,

рифмы начертал в пыли.

И с тех пор, как бьют в решета,

я и сам стучусь во что-то,

в чьи-то руки и ладони,

и, как будто сам в загоне,

пленник, это я летаю,

мир сквозь сито пропускаю,

все делю наполовину —

на зерно и на мякину,

ощущая мимолетом,

что и я под обмолотом;

а во всех глазах испуг:

не отбился бы от рук.

Шутка ль, решето летает,

но пока его толкают,

бьют в бока и взашей гонят —

слава богу, не уронят;

а когда я долетаюсь,

с пылью белою смешаюсь

и к бокам примерзнет время,

вот тогда прощусь со всеми,

потому что и простится

и отплатится сполна

тем, кто дал охвостья птицам,

а посевам — семена.

После тридцати

Дни. Недели. Месяцы. Годы.

Как сцепились десятилетья?

Как идущие вдаль вагоны?

Может быть. Не могу глядеть я.

А опомнись — и нет ни стука,

пробегающего по рельсам,

ни гудка за спиной, ни звука,

затихающего за лесом.

Пролетела дуга стальная,

обдала сквозняком дорога.

Юность, что ли, напоминая,

одуванчик летит высоко?

Тихо-тихо. Не тишь, а пытка.

Завилась на реке воронка.

Заплелась моей жизни нитка —

не распутывай! — тонко-тонко.

Где вы, долгие перегоны?

Где акации вдоль откоса?

Торопливо прошли вагоны.

Пробежали стремглав колеса.

Видно, молодость источилась,

иссучилась по нитке пряжа.

Почему же так покатилась

жизнь моя? И не знаю даже.