Поэзия социалистических стран Европы - [129]

Перевод Б. Слуцкого

Воспоминанье, скрючившись, приходит

к юности,

на ее могилу.

Эта могила — на большом кладбище,

где немые колокола

беспрерывно звонят по мертвым

с безмолвных сторожевых башен.

В могиле

покоится закованная в цепи юность.

Над нею —

плакучие, как ивы,

куски ржавой проволоки

свисают с бетонных столбов,

как обезумевшей колдуньи космы.

У могилы,

подобная молящейся старухе,

сидит любовь, нелюбленная, первая.

Что ж, если вы вдвоем сюда пришли,

молитесь тоже вместе —

ты, скрюченное воспоминанье,

и ты, так и не ставшая невестой.

Молитесь грубыми, святыми словами проклятий

за тех, чей пепел покоится на звездах.

Молитесь, чтобы люди,

когда придет любовь,

любили не откладывая,

чтобы огонь больше не жег посевов

и больше никогда не приходили

вы, скрюченные, словно старики,

искать свои могилы

и просить за тех,

чей пепел там, на звездах.

Освенцим Перевод Б. Слуцкого

Самое страшное, что люди сами

уготовили людям такой удел.

До смерти, наверно, смерть устала,

но библейский ад — осуществила.

Ремеслом здесь преступленье стало,

миллионы в прах передробило.

А теперь здесь лишь трава, и ветер,

и земля. А бесконечность неба

зажигает звезды каждый вечер

над могилой этих миллионов.

Здесь кишело бесконечно много

голого беспрозванного люда.

В новый мир кровавую дорогу

вышли строить именно отсюда.

Тот землянин, что придет увидеть

кратеры погаснувшего ада,

пусть представит страха пирамиды,

бога нового златые храмы.

А поэт бесхитростный прославит

и убийство, и убийц привычно.

Старое вранье историк вставит

в новую историю цинично.

А про миллионы, что погибли,

над которыми до сей поры проклятье,

знают лишь глухонемые вихри

и земли проклятое молчанье.

Здесь, на величайшем погребенье,

я кляну истории уроки.

Научили страху, преступленью

человека

боги и пророки.

Проклинаю храмы, пирамиды,

старую неправду о величье,

кровь кляну, пожары и обиды,

что назвали нагло просвещеньем.

Ложь все то, что эпосом считают.

Лживы Цезари любого рода.

Правда — здесь. Но пусть не засчитают,

не поставят в счет людскому роду.

Нету выше правды и величья

тех, что здесь я осознал и понял, —

страшного Освенцима обличья

и сознанья этого позора.

В Бухенвальде 1960 Перевод Б. Слуцкого

По моим кровавым следам

бредут любознательные туристы

и фотографируют погасшие печи,

где сжигали моих братьев.

На землях ужаса и смерти,

на землях, где человек был опозорен,

откуда даже птицы улетели,

сейчас устроили идиллию,

площадку для сентиментальных воспоминаний,

с экскурсоводами, проспектами

и весьма назидательной выставкой преступлений.

Нам, как мышам, прививали чуму,

нам стреляли в сердце,

сдирали заживо кожу,

отрубали члены и головы,

чтобы сегодня

по этим препарированным головам,

по этим переплетенным в человеческую кожу книгам,

по этим мешкам с волосами задушенных девушек

землянин мог узнать свою точную цену.

Моя кровь жива, как и прежде, —

каждая пролитая здесь капля

жива… Как живы

позабытые в траве мины,

покуда они не вспыхнут

под незваными

и не крикнут

в уши неба

огненные слова:

раз нет наказания и нет преступления,

пусть сгинет все,

носящее имя человека. Пусть сгинет

род, желающий достичь небес,

покорить все крутизны Вселенной,

если он до сих пор не заплатил

все свои земные долги.

«Колумб уплывает…» Перевод Ю. Левитанского

Колумб уплывает все дальше,

все грозней его приказанья:

Запрещаю оплакивать мертвые корабли,

их будет все больше.

Запрещаю о женщинах думать,

ибо женщина — матерь сомненья,

а сомненье — смерти подобно.

Запрещаю птиц ожидать —

ласточки уже туда улетели,

а воробьи туда не летают.

К мачте велю привязать любого,

кому страшные сны приснятся.

Девяносто девять из нас

на землю уже не ступят —

и все же она существует.

Видите мертвый корабль вдали?

Мертвый, он верит — земля существует.

Не слушайте чаек —

девяносто девять из нас достанутся им,

и все-таки цель путешествия вовсе не в этом,

нет, высшая радость его заключается в том,

чтоб угадывать ветра движенье

и рыб,

и всего, что над ними,

и кто из нас будет тем сотым — не знать наперед.

Посему умирать на моем корабле

запрещаю.

И корабль уплывает все дальше.

Земля, словно яблоко,

висит на самой высокой веточке вечности.

«О, непростительная радость…» Перевод А. Кушнера

О, непростительная радость начинанья,

почти животная: не знает темный зверь,

который роду предан фанатично,

какой удел печальный ждет его,

недуги старости, болезни,

жестокий призрак бойни,

угрюмость дикая, крик одиночки,

когда-то зачатого безрассудно,

и жилы вздутые, и тьма в глазах,

и милость отрезвленья,

и боль бессмыслицы, и грусть банальности,

с арены вопли дикие,

тоска закланья, гибель существа,

бессмысленного, как само зачатье,

и отрезвленья жалкие слова…

О, радость начинанья, о, проклятье!

Янез Менарт

^{133}

Памятник Перевод Юнны Мориц

Поскольку всякий, кто сумел

наделать шуму больше прочих,

посмертно памятник имел

(народ почтить героя хочет,

чтоб, наконец, забыть в момент), —

и мне возможен монумент.

На кой он мне… Но кто уверен,

что мой отказ не лицемерен?

Никто. Так позабочусь лучше,

чтоб вышел памятник получше.

Во-первых, статуя моя

должна стоять в сторонке, чтобы

не лез в глаза поэтам я

и путь не преграждал из гроба.

А так как всюду — вор на воре,

прошу ограду на запоре.

И постамент хочу повыше,

чтоб не мочился на меня,