Поэзия Латинской Америки - [104]

Вокруг колосилась пшеница,

но не было больше хлеба,

он ртом голодным смолол его,

глазами голодными съел.

В синюю пору завтрака,

в час ленивой жаровни

поэт, отстраняя лиру,

нож достает и вилку,

и ставит на стол стакан,

и рыбаков созывает

к мелкому морю тарелки.

В языках горящего масла

картофелины негодуют,

ягненок на углях как золото.

Снимает одежды лук…

Тягостно есть во фраке —

ощущенье, что ешь в гробу.

А есть в монастырских стенах —

все равно что есть под землей.

В одиночестве горько есть,

но не есть — словно в бездну упасть,

словно рухнуть в зеленую пропасть:

будто цепь из крючков рыболовных

протянулась от сердца к желудку,

разрывая тебя изнутри.

Голод похож на клещи,

на клешни разъяренных крабов.

Он сжигает, но без огня:

голод — пожар холодный.

Так давайте же сядем за стол

со всеми, кто голодает,

и расстелим длинные скатерти,

поставим солонки озер,

и хлебы размером с небо,

и горы клубники со льда,

и лунообразное блюдо,

за которым всем хватит места.

Я сейчас одного лишь прошу:

справедливости завтрака.

Опасность Перевод П. Грушко

Предупредили: осторожней,

не поскользнитесь на паркете,

на мокрой глине, на снегу.

Ну что ж, сказали мы, на льду

мы постараемся не падать.

Но вышло так, что под ногами

все начало внезапно плыть,

и все мы стали кувыркаться.

А это кровь была.

Она

текла из секретариатов,

с постов, захваченных разбоем,

текла по мраморным ступеням

и затопила поле, город,

редакции газет, театры,

хранилища людского пепла,

полковничьи застенки.

Кровь

окопы с верхом залила,

струилась из войны в войну,

по миллионам мертвых глаз,

которые лишь кровь видали.

Так было — я могу поклясться.

Возможно, в жизни вы скользили

лишь на снегу или на льду.

Мне выпала другая доля —

оскальзываться на крови.

Ленивый Перевод П. Грушко

Металлические предметы

будут летать между звездами.

Изможденные люди взлетят,

чтобы луну обесчестить

и построить на ней аптеки.

В пору спелого винограда

между морем и Кордильерами

оживает внезапно вино.

В Чили пляшут черешни,

распевают смуглые девушки,

на гитарах блестит роса.

Солнце стучится в двери

и творит чудеса с пшеницей.

Первое вино — розовое,

словно новорожденный,

второе вино — крепкое,

как словцо моряка,

а третье вино похоже

на топаз, на мак, на пожар.

Есть земля у меня и море.

У жены большие глаза —

два диких лесных ореха.

Под вечер волна облачается

в зеленый и белый наряд,

и на пене прибоя луна

спит, как морская невеста…

Я планету менять не хочу.

Минута песни в честь Сьерра-Маэстры Перевод С. Кирсанова

Как просят тишины, прощаясь с нами,

когда пора нам возвратиться в землю, —

так я прошу одной минуты, чтобы

все голоса Америки звучали.

Одной минуты задушевной песни

прошу у вас я — в честь Сьерра-Маэстры.

На этот раз забудемте о людях,

на этот раз прославим эту землю,

что в тайнике горы хранит ту искру,

что на лугах пожаром разгорелась.

Я воспеваю заросли густые,

и жесткость твердой каменной постели,

и ночь тревожных и неясных шумов

с дрожанием мерцающих созвездий,

гор тишину нагую и загадку

своих знамен лишенного народа,

пока борьба не вспыхнула повсюду

одним костром всеобщего восстанья.

Спустились бородатые солдаты,

чтоб мир на их отчизне утвердился.

Сейчас все прояснилось, но в то время

туманною была Сьерра-Маэстра[290].

И я прошу минуты общей песни

о Подвиге — единодушным хором.

И вот какими я начну словами,

чтоб вся Америка их повторила:

«Глаза откройте, братские народы,

есть и у вас своя Сьерра-Маэстра!»

Из цикла «Сто сонетов о любви» Перевод М. Алигер

Утро

Имя растенья, вина или камня — Матильда.

Имя того, что рождается и существует.

Слово, в чьем росте внезапно рассвет наступает,

слово, в чьем лете взрывается пламя лимонов.

В имени этом бегут деревянные шхуны

в синем сигнальном огне беспредельного моря,

буквы его — это светлые струи речные,

те, что впадают в мое обызвествленное сердце.

Имя, которое я под вьюнками нашарил,

словно бы двери подземного тайного хода,

хода, ведущего к благоуханию мира!

О, затопи меня, ртом обжигающим рухни,

высмотри душу своими ночными глазами,

но разреши в твоем имени плавать и сном забываться.

Полдень

Могу ли я забыть, что эти руки

сухие корни розы оживили,

что каждый след твой вспыхнул ноготками,

с природой в полном мире и согласье?

Мотыга и вода, твои ручные звери,

кусают и облизывают землю,

и с ними ты трудом высвобождаешь

гвоздик обильных пламенную свежесть.

Любовь и честь рукам твоим, как пчелам!

Землею рождены такие руки,

они мое возделывают сердце,

и вышло так, что, обожженный камень,

с тобою рядом я пою, вспоенный

лесной водой, — я, дело рук твоих!

Вечер

От горя до горя идет островами любовь,

и корни пускает, и их орошает слезами,

и тихое хищное сердце бежит,

и этого бега никто никогда не избегнет.

Мы ищем с тобою пространства, пристанища, новых планет,

где белая соль на косы твои не легла бы,

где б не был виновен я в том, что печали растут,

где хлебу жилось бы свободно и без агонии.

Мы ищем планету в далекой дали и в листве,

суровую степь и необитаемый камень,

где можно построить своими руками гнездо.

Мы просто любили, без слова, без раны, без зла,

и это была не любовь — обезумевший город,

и жители этого города на старых балконах бледнели.

Ночь

Думаю, эта эпоха, когда ты любила меня,

минет и сменится новою синею эрой,