Поэзия Латинской Америки - [100]

Написать, например: «Этой звездною ночью

лихорадит далекие синие звезды».

Ветер ночи кружит в небесах и поет.

Я могу написать этой ночью стихи бесконечной печали.

Я любил ее: по временам и она меня тоже любила.

Вот такою же ночью, как эта, ее обнимал я.

Сколько раз я ее целовал под открытым для вечности небом.

Любила она меня; по временам я любил ее тоже.

Да и как не любить было эти большие прямые глаза?

Я могу написать этой ночью стихи бесконечной печали.

Подумать — она не со мной. Ощутить, что ее потерял я.

Слышать эту огромную ночь — без нее она стала огромней,

И росою на пастбище падает на душу стих.

Ну и что ж, что любовью не мог я ее удержать?

Этой звездною ночью она не со мною.

Это все. Чей-то голос поет вдалеке. Вдалеке.

Но душа не смиряется с тем, что ее потерял я.

Я ищу ее взглядом, как будто хочу подойти к ней.

Сердце ищет ее, а она не со мною.

Такая же ночь, и белеют под нею все те же деревья.

Мы тоже ведь были тогда, но уже мы — не те.

Не люблю ее, нет, но, быть может, люблю.

Так любовь коротка, так огромно забвенье.

Потому что в такую же ночь я ее обнимал,

душа не смиряется с тем, что ее потерял я.

Хоть это последнее горе, которое мне причиняет она,

и это последние строчки, которые я ей пишу.

Walking around [285] Перевод В. Столбова

Так случилось, что я устал быть человеком.

Я захожу в ателье и в кино

скучный, непроницаемый, как тряпочный лебедь,

плавающий в луже мочи и пепла.

Ароматы парикмахерских вызывают у меня потоки слез.

Я хочу одного — отдохнуть, словно камень.

Я хочу одного — не видеть ни учреждений, ни аптек,

ни парков, ни магазинов, ни лифтов.

Так случилось, что у меня устали ноги и ногти,

и моя кожа и моя тень устали.

Так случилось, что я устал быть человеком.

И все же я был бы рад

до смерти напугать нотариуса сорванной лилией

или прихлопнуть монашку своим собственным ухом.

Было бы просто прекрасно

бродить по улицам, размахивая зеленым ножом,

и кричать, кричать, пока не замерзнешь.

Я не хочу прозябать корневищем в потемках,

которое дрожит, и тянется, и дергается во сне,

ползет вниз, в мокрые недра земли,

все впитывая, обо всем думая и обедая каждый день.

Зачем мне столько несчастий?

Я не хочу больше быть могилой и корнем,

подземельем, мертвецами набитым подвалом,

не хочу леденеть о тоски, умирать от горя.

Я прохожу спокойно, глазастый, обутый в ботинки,

гневный и забывающий про свой гнев,

прохожу, пересекаю конторы и ортопедические кабинеты.

И дворы, где на проволоке болтается просыхающее белье —

рубашки, кальсоны и полотенца, и все они плачут

медленными грязными слезами.

Т. ду Амарал. «Бразилия». XX в.

Возвращается осень Перевод Л. Мартынова

День омраченный падает с колоколен,

будто бы вдовье трепещущее покрывало.

Этот цвет, эта дрема

уходящих в землю черешен,

это струенье дыма, наплывающего бесконечно

и меняющего окраску влаги и поцелуев.

Я не знаю, понятно вам это?

Ночь нисходит, поэт одинокий

слышит осени конский топот;

и, растоптаны, листья страха шелестят в глубине артерий.

В небе — что-то густое, точно язык воловий,

некоторая неясность в небе и в атмосфере.

Все возвращается на свое место:

неизбежные адвокаты,

руки, бутыли с маслом,

словом — все признаки жизни и прежде всего кровати,

полные влаги кровавой;

грязные уши подслушивают сокровенные тайны людские,

убийцы по лестницам сходят,

но дело не в этом, а в старом галопе осени старой;

осени старая лошадь скачет своей дорогой.

Осени старая лошадь с красною бородою,

на губах — пена,

а за осенью — дух океана

и блуждающий запах могильного тлена.

Эти дни, что с небес ниспадают, как пепел,

этот пепел, который должны разнести по земле голубки,

это нити, сплетенные забытьем и слезами,

это время, дремавшее долгие годы под колоколами,

эти ветхие платья,

эти женщины, видящие, как падают снежные хлопья,

эти черные маки, взглянув на которые, люди прощаются с жизнью, —

все мне падает в руки, которые я подымаю

к дождливому небу.

Объяснение Перевод И. Эренбурга

Вы спросите: где же сирень,

где метафизика, усыпанная маками,

где дождь, что выстукивал слова,

полные пауз и птиц?

Я вам расскажу, что со мною случилось.

Я жил в Мадриде, в квартале, где много колоколен,

много башенных часов и деревьев.

Оттуда я видел

сухое лицо Кастилии:

океан из кожи.

Мой дом называли «домом цветов».

Повсюду цвела герань.

Это был веселый дом

с собаками и с детьми.

Помнишь, Рауль?[286]

Помнишь, Рафаэль?

Федерико, ты под землей, ты помнишь балкон?

Июнь метал цветы в твой рот.

Все окрест било громким:

горы взволнованных хлебов,

базар Аргуэльес и памятник,

как чернильница, среди рыбин.

Оливковое масло текло в жбаны.

Сердцебиение ног заполняло улицы.

Метры, литры. Острый настой жизни.

Груды судаков. Крыши

и усталая стрелка на холодном солнце.

Слоновая кость картошки,

а помидоры — до самого моря.

В одно утро все загорелось.

Из-под земли вышел огонь,

он пожирал живых.

С тех пор — огонь,

с тех пор — порох,

с тех пор — кровь.

Разбойники с марокканцами[287] и самолетами,

разбойники с перстнями и герцогинями,

разбойники с монахами, благославлявшими убийц,

пришли,

и по улицам кровь детей

текла просто, как кровь детей.

Шакалы, от которых отступятся шакалы,

гадюки — их возненавидят гадюки,

камни — их выплюнет репейник.

Я видел, как в ответ поднялась кровь Испании,