Поэзия - [51]

Но не тем холодным сном могилы…

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел,

Надо мной чтоб, вечно зеленея,

Темный дуб склонялся и шумел. [207]

1841

Осип Мандельштам, 1891-1938

                 ***

Мы с тобой на кухне посидим,

Сладко пахнет белый керосин;

Острый нож да хлеба каравай.

Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал. [206]

Январь 1931

Леонид Аронзон, 1939-1970

ВИДЕНИЕ АРОНЗОНА. НАЧАЛО ПОЭМЫ

На небесах безлюдье и мороз.

На глубину ушло число бессмертных.

Но караульный ангел стужу терпит,

невысоко петляя между звезд.

А в комнате в роскошных волосах

лицо жены моей белеет на постели,

лицо жены, а в нем ее глаза,

и чудных две груди растут на теле.

Лицо целую в темя головы.

Мороз такой, что слезы не удержишь.

Все меньше мне друзей среди живых.

Все более друзей среди умерших.

Снег освещает лиц твоих красу,

твоей души пространство освещает,

и каждым поцелуем я прощаюсь…

Горит свеча, которую несу

на верх холма. Заснеженный бугор.

Взгляд в небеса. Луна еще желтела,

холм разделив на темный склон и белый.

По левой стороне тянулся бор.

На черствый наст ложился новый снег.

То тут, то там топорщилась осока.

Неразличим, на темной стороне

был тот же бор. Луна светила сбоку.

Пример сомнамбулических причуд,

я поднимался, поднимая тени.

Поставленный вершиной на колени,

я в пышный снег легко воткнул свечу. [22]

1968

Михаил Кузмин, 1872-1936

           ***

Косые соответствия

В пространство бросить

Зеркальных сфер, —

Безумные параболы,

Звеня, взвивают

Побег стеблей.

Зодиакальным племенем

Поля пылают,

Кипит эфир,

Но все пересечения

Чертеж выводят

Недвижных букв

Имени твоего! [181]

1922

Алексей Парщиков, 1954-2009

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В БУХТЕ ЦЭ

^{Евгению Дыбскому}

Утром обрушилась палатка на

меня, и я ощутил: ландшафт

передернулся, как хохлаткина

голова.

Под ногой пресмыкался песок,

таз с водой перелетел меня наискосок,

переступил меня мой сапог,

другой — примеряла степь,

тошнило меня так, что я ослеп,

где витала та мысленная опора,

вокруг которой меня мотало?

Из-за горизонта блеснул неизвестный город,

и его не стало.

Я увидел — двое лежат в лощине

на рыхлой тине в тени,

лопатки сильные у мужчины,

у нее — коралловые ступни,

с кузнечиком схожи они сообща,

который сидит в золотистой яме,

он в ней времена заблуждал, трепеща,

энергия расходилась кругами.

Кузнечик с женскими ногами.

Отвернувшись, я ждал. Цепенели пески.

Ржавели расцепленные товарняки.

Облака крутились, как желваки,

шла чистая сила в прибрежной зоне,

3 и снова рвала себя на куски

мантия Европы — м. б., Полоний

за ней укрывался? — шарах! — укол!

Где я? А на месте лощины — холм.

Земля — конусообразна

и оставлена на острие, острие

скользит по змее,

надежда напрасна.

Товарняки, словно скорость набирая,

на месте приплясывали в тупике,

а две молекулярных двойных спирали

в людей играли невдалеке.

Пошел я в сторону от

самозабвенной четы,

но через несколько сот

метров поймал я трепет,

достигший моей пяты,

и вспомнилось слово rabbit.

И от чарующего трепетания

лучилась, будто кино,

утраченная среда обитания,

звенело утраченное звено

между нами и низшими:

трепетал Грозный,

примиряя Ламарка с ящерами,

трепетал воздух,

примиряя нас с вакуумом,

Аввакума с Никоном,

валуны, словно клапаны,

трепетали. Как монокино

проламывается в стерео,

в трепете аппарата

новая координата

нашаривала утерянное.

Открылись дороги зрения

запутанные, как грибницы,

я достиг изменения,

насколько мог измениться.

Я мог бы слямзить Америку —

бык с головой овальной, —

а мог бы стать искрой беленькой

меж молотом и наковальней.

Открылись такие ножницы

меж временем и пространством,

что я превзошел возможности

всякого самозванства —

смыкая собой предметы,

я стал средой обитания

зрения всей планеты.

Трепетание, трепетание…

На бледных холмах Азовья

лучились мои кумиры,

трепетали в зазоре

мира и антимира.

Подруги и педагоги,

они псалмы бормотали,

тренеры буги-вуги,

гортани их трепетали:

«Распадутся печати,

вспыхнут наши кровати,

птица окликнет трижды,

останемся неподвижны,

как под новокаином

на хрупкой игле.

Господи, помоги нам

устоять на земле».

Моречко — паутинка,

ходящая на иголках, —

немножечко поутихло,

капельку поумолкло.

И хорда зрения мне протянула

вновь ту трепещущую чету,

уже совпадающую с тенью стула,

качающегося на свету

лампы, заборматывающейся от ветра…

А когда рассеялись чары,

толчки улеглись и циклон утих,

я снова увидел их —

бредущую немолодую пару,

то ли боги неканонические,

то ли таблицы анатомические…

Ветер выгнул весла из их брезентовых брюк

и отплыл на юг. [241]

Светлана Кекова, 1951

                 ***

Небо в звездах, как тело в коросте,

как листва в беловатой пыли.

Проступают берцовые кости

на поверхности теплой земли.

Рвется саван заштопанный, ибо

он на нитку живую зашит.

Ангел слово, как снулую рыбу,

чистит, режет, потом потрошит.

И мелькают горбатые спины,

словно веер, дрожат плавники,

и орехов рогатые мины

на поверхность всплывают реки. [159]

Анна Глазова, 1973

            ***

величина уха приложенного к тишине

не сравнима

с зеркальностью шума

в приложенной к уху

скрученной временем